Глава первая. МОНСТР ТЕЛЕВИДЕНИЕ

Главным инструментом и разрушения Советского Союза, и его добивания в 1990-е годы было телевидение. Советская власть недооценила возможности голубого экрана, а ведь еще Ленин писал: «Важнейшим из искусств для нас является кино», — конечно, подразумевая кино как инструмент пропаганды. Не сложно представить, какие бы надежды прозорливый Ильич возложил на телевидение. И как бы его использовал. Явно не так, как Хрущев с Брежневым. Именно в их годы получившее повсеместное распространение телевидение могло стать ненавязчивым идеологическим помощником советской власти. Не стало. Вместо хирургического скальпеля советское телевидение было грубой ножовкой, которой препарировали сознание советского народа.

Нет, конечно, были и во времена СССР замечательные передачи и тележурналисты, но речь-то ведь я веду об идеологических возможностях «ящика». О том, как с его помощью надо было популяризировать советскую власть. Ведь что мы видели? Сводящую скулы от скуки хронику партийных съездов и прочих мероприятий. Товарищи хорошие, но ведь Брежнева, по крайней мере в последние его годы, надо было прятать от народа, а не выпячивать. Старый больной генсек, страдающий дефектами речи, стал на многие годы вперед символом дряхлости самой советской власти. И, как результат, сослужил ей дурную службу. И таких примеров архаичного (мягко выражаясь) отношения Советов к наглядным информационным ресурсам несть числа.

Впрочем, все это помнет и без меня. Тогда к чему я клоню?

Да к тому, что на фоне тотального телебеспросвета, тотальной телескуки советский телезритель вдруг попал в тотальную теледозволенность. Постепенно, конечно, но новаторскими темпами. Сначала Горбачев разрешил «Взгляд»^[27], потом к нему подтянулись другие телевизионные адепты перестройки. И понеслось! Редкий теледень отныне обходился без разоблачений порочной советской действительности. Опытные комментаторы, конечно, оговаривались: мол, так надо для перестройки, для ускорения. Критика во благо то бишь. И очень скоро позитивная информация о жизни в стране исчезла практически полностью. Она стала немодной агиткой. Отрыжкой сталинщины. Пропагандистской чушью. Коммунистическим бредом. И в этом отчасти виноват, как я уже говорил, кондовый подход советской власти к телевидению. Даже при полном сочувствии к советскому прошлому сравнивать телевидение тех лет с перестроечным и тем более с телевидением 1990-х годов нет никакой мочи. Тоска, рутина, партийные штампы, идеологические клише, забубенные агитки. А тут: стебающиеся буквально надо всем молодцы, Кашпировский, конкурсы красоты, почти что западная реклама. (Лично у меня глаза на лоб полезли, когда, просматривая в 20-ю годовщину ГКЧП программу «Время» тех дней, увидел на ее заставке с часами рекламу фирмы «Crosna». Получается, отважные мятежники решились вернуть страну в социалистическое прошлое, но убоялись при этом убрать значок какой-то заморской компании с заставки «Времени»? Ну, разве не гримаса эпохи?)

«Лебединое озеро» в дни ГКЧП тоже примета абсурдного времени, какой-то тотальной неповоротливости советской власти. На дворе уже был 1991 год, а эти товарищи жили годах в 1950-х, в эпоху начала трансляций движущихся картинок на расстоянии, когда на любой балет глазели, как на чудо.

Конечно, ни в 1980-е, ни в 1990-е годы отечественное телевидение профессиональным не было. В лучшем случае закупало западные фильмы и крутило их в прайм-тайм, благо народ, словно на чудо, глазел часами на какую-нибудь рабыню Изауру. «Тихий дом», «Пятое колесо» и прочие новообразования телеэфира в большинстве случаев так просто несли откровенную чушь типа «Ленин-гриб» покойного Ку-рехина. Но чушь идеологически выдержанную. То есть антисоциалистическую. Правда, ни о каком развале страны никто впрямую не заикался. Поэтому-то, кстати, и издеваться над ней было можно спокойно. Критика во благо, мать ее перемать!

Я абсолютно уверен, что если на спорт американцам, заключавшим в начале 1990-х с Ельциным новый «Канцлер-акт»^[28], было по большому счету наплевать, то свободу и независимость телевидения на постсоветском пространстве они оговорили в первых же пунктах секретного договора. Ибо после распада Советского Союза телеящик стал просто творить беспредел. Долбил самого Ельцина, если он осмеливался делать не то, чего от него ждал дядя Сэм. Линчевал коммунистов по делу и между делом, захлебывался в комплиментах к Западу к месту и просто так. Презирал «совок» в словах, мимике и жестах. А также стал пичкать ошалевшего зрителя компроматом на «слуг народа» и рекламой водки и табака. (Главный рекламный пропагандист этих традиционных утех русского народа Вячеслав Грымов в главе «Срам интеллигенции» еще и похвастается, что его реклама водки «Белый орел» была выполнена в лучших традициях отечественной классики. Ни дать ни взять — полный абсурд!) Помню, всю новогоднюю ночь с 1992 на 1993 год изводила нас по всем без исключения каналам какая-то особо гадкая реклама чего-то японского. Не помню чего именно, но помню, что деться от нее было некуда. Раз за разом, с интервалом минут в 5 от силы, один и тот же визгливый голос требовал купить то ли соковыжималку, то ли компьютер. «Голубой огонек» он просто стер из сознания.

Телевидение, вернее, его лакомые рекламные куски, в 1990-е годы захватили людишки, отношения ни к телевидению, ни к бизнесу не имеющие. Самым ярким из них был, конечно, Сергей Лисовский, интервью с которым вы уже прочитали. По-хозяйски околачивался по останкинским коридорам тот же Грымов, другие «новые русские», имена которых, а то и их самих, сегодня съело время. Например, Листьева банально убили за деньги, когда он решил весь рекламный рынок ОРТ подмять под себя. «Крестный отец» Листьева на телевидении, его последний советский руководитель, Леонид Кравченко не скрывает этого в нашей книге. С деталями его версии я предлагаю вам ознакомиться самостоятельно, а вот по поводу разговоров, кто Листьева заказал, выскажу свое мнение. Я уверен, что ни Березовский, ни Лисовский, которые больше всех несли убытки от нововведений генерального директора ОРТ Листьева, его не убивали. И даже не просили убить. У обоих впоследствии жизнь осложнялась до предела, и будь хоть намек на участие этой парочки в гибели Владислава Листьева, его бы раскрутили на все сто процентов.

Листьев стал жертвой нравов нового времени и жертвой собственной жадности. Как вы помните из главы «Воры в законе», братва, оборотни в погонах и без», всякая мало-мальски значимая финансовая деятельность была в 1990-е годы под контролем бандитов. Про рекламный бизнес на ОРТ в этом смысле ходили недвусмысленные легенды. Вот и посудите сами теперь. До тех пор, пока господином Листьевым не овладело желание подмять под себя всю рекламу, «державшие» (или «защищавшие», это тогда называлось) рекламные фирмы Березовского и Листьева бандиты получали причитающиеся им проценты регулярно и сполна. И вдруг этот источник доходов приказал долго жить. Виновник налицо. Правда, журналист и человек солидный, если что, шуму не оберешься. Но... деньги есть деньги. Известно, что и Березовский, и Лисовский о чем-то говорили с Листьевым перед смертью. Скорее всего, о рекламной сетке на ОРТ. О чем же еще? Да это и неважно. Важно, что ни Березовский, ни Лисовский в глазах бандитов (да и кого угодно) не были виноваты в том, что у них исчез источник их доходов. Иначе бы сначала убили их, а не Листьева.

Догадывались ли вчерашние партнеры Листьева, какая судьба ему уготована? Отчего нет? Может, и догадывались. Но, во-первых, догадываться — не значит знать наверняка. А во-вторых, что они могли сделать? Попросить братву «не трогать Влада»? Тогда они мгновенно в глазах этой самой братвы становились его сообщниками со всеми вытекающими отсюда летальными последствиями. Сообщить в милицию? В 1990-е это означало бы самому занять место Листьева на кладбище. Короче, беда, как говорит Кравченко, конечно, витала в воздухе, но поделать с ней было ничего нельзя. Листьев, видимо, уперся.

Есть еще немаловажная деталь в этой истории. По сведениям некоторых СМИ, Листьев к моменту смерти утаил крупную сумму то ли у государства, то ли у партнеров. Наверняка об этом знали и бандиты. В их глазах он моментально становился на их же уровень: такой же жулик, как и мы. И, соответственно, расправа была коротка.

Я детально остановился на этой истории не потому, что мне жалко Листьева. Отнюдь. И в том числе потому, что деньги его исторически грязные, ибо сделаны на костях убитой им родины. И человек он был, как видите, нечестный, и это бы полбеды, да уж больно пафосными были его разоблачения советской власти. Ни один журналист эпохи СССР в аферах такого масштаба замешан не был и замешан быть не мог.

Я остановился на фигуре Листьева потому, что его профессиональная жизнь и кончина — вопиющий пример беспринципности, рвачества, безответственности, цинизма, аферизма. Еще раз повторяю, будь Листьев каким-нибудь дельцом на поприще сугубо приземленном, «земляном», да хоть тем же торговцем нефтью, ни он сам, ни его делишки, ни его бесславный конец меня не трогали бы абсолютно. Вернее, не трогали бы до такой степени. Жулики-торгаши эпохи 1990-х, они есть жулики-торгаши. Чего с них взять? По ним нары плачут, и только. Но ведь Листьев оперировал идеями. Оперировал в масштабах страны. Одурманивал, не задумываясь, целую нацию, едва пришедшими ему на ум «аксиомами» о порочности социализма. Вдалбливал в наивные головы сограждан, что так жить нельзя. Играючи. С шутками-прибаутками. Без оглядки на последствия. Безответственно. Ушел, точно Колобок из сказки, от возвысившего его Горбачева к входящему в силу Ельцину. Воспел разрушителя СССР. Ну и, конечно, мало кто станет спорить с тем, что под спудом конкретной антигосударственной теледеятельности Владислава Листьева в том числе и рухнул Советский Союз.

Теперь скажите, вам не противно было узнать, что сделавший себе карьеру на гонениях коммунистов, непорочное дитя перестройки Владислав Листьев — банальный жулик? Мне втройне противно. Ибо запятнал Листьев белые одежды демократии сальными пятнами, оставшимися у него на руках от денежных купюр. А ведь революционер (хорошо, пускай глашатай революции) обязан быть чистым. По крайней мере, пытаться таковым быть. Так нет же. Алчность. Темные делишки. Простреленная голова в холодном подъезде. Вдова, перешедшая по наследству с акциями к партнеру. И все это на костях великой страны — Советского Союза. Бр-р-р-р-р!.. Я же писал вначале: СССР, умирая, за себя мстил. И мстил жестоко.

ЛЕОНИД КРАВЧЕНКО

Кравченко Леонид Петрович — экс-председатель Гостелерадио СССР. Родился 10 марта 1938 г. в Брянской области. В 1988 — 1990 гг. - генеральный директор Телеграфного агентства СССР (ТАСС). Обвинялся в исполнении приказов ГКЧП по ведению политической цензуры 19 августа 1991 г.

— Разрушение Советского Союза ознаменовалось появлением в 1990-е годы в практике правоохранительных органов термина «заказные убийства». Ладно бы убивали друг друга бандиты, так кровавый след оставила и профессия журналиста. Листьева (генерального директора ОРТ в 1995 г. — Прим. авт.) убили за деньги?

— Конечно! Во-первых, следствие же выявило, что он припрятал 4 миллиарда рублей. Сами взгля-довцы, кстати, отказались участвовать в следствии в качестве свидетелей. Ко мне приходили следователи как к опытному специалисту в области телевидения, который создавал «Взгляд», вел их... Я им сразу сказал: «Не ищите в этом никакой политики, все дело в коммерции». Кстати, помню, что стоило мне перейти всего на один год с поста руководителя советского телевидения на должность генерального директора ТАСС, как взглядовцы стали юридическим лицом и получили счет в банке. То есть открыли фирму, которая стала получать огромную прибыль за счет созданных ими программ — носителей рекламы. Вскоре он становится генеральным директором первого канала... Я, кстати, у него тогда спросил: «А ты что, теперь сам у себя покупаешь программы?» Тогда же на базе первого канала было создано акционерное общество, куда вошли Березовский и этот злодей Патаркацишвили...

Так вот, какую ошибку совершил Листьев, став гендиректором? Я об этом сказал и следователю. Листьев понимал, что прекрасные программы, которые остались с советского времени — детские, молодежные, та же несчастная «Играй, гармонь», после которой в СССР построили три новых фабрики по производству гармоней, — проживут и без рекламы, а для того, чтобы выжила любая современная про-грамма-получасовка, ей нужно как минимум пару выходов рекламы — без этого она умрет, потому что не оправдает расходы на ее создание. И Листьев сделал мудрый ход, ставший одновременно его ошибкой: на полгода вообще отменил рекламу на первом канале. Его конкуренты, по существу, должны были подохнуть, ведь, повторяю, лучшие программы, созданные в советское время, могли жить без рекламы. Конкуренты были в ужасе, многие обращались ко мне: «Леонид Петрович, попробуйте поговорить с Листьевым, у вас же с ним сохранились связи, а с Любимовым вы даже дружили... Убедите их...» Сделать я, конечно, ничего не мог. Более того, у меня вдруг возникла острейшая внутренняя боль: я стал бояться, что произойдет какая-то беда. Во мне жило стойкое ожидание беды. И она произошла. Что не рассчитал Листьев? Дело в том, что вся реклама проходила через две посреднические фирмы: Березовского и Лисовского. За полгода Березовский терял миллиарды! С момента официального объявления о том, что на первом канале прекращается реклама, прошло пять или шесть дней, и Листьев был убит.

— Как Вы относитесь к современному телевидению и нужна ли там сегодня цензура?

— В целом отношусь негативно, хотя, как мне кажется, при этом не принадлежу к тем пенсионерам, бывшим руководителям телевидения, которые только бурчат и ничего не предлагают. Сегодня коренным образом изменилась сама концепция телевидения. Изначально телевидение ставило во главу угла — и таким бы ему оставаться — социальные интересы народа: заработную плату, жилье, медицинское обслуживание и так далее. Мы разрабатывали эту концепцию на основе глубоких социологических исследований — для этого был целый институт, — а телевизионная сетка составлялась на основе зрительских ожиданий. А сегодня приоритет в эфире имеют передачи с рейтингами, которые обусловлены игрой на низменных потребностях людей: торгашество, «новый образ жизни», легкие деньги, криминал. Идет оболванивание масс, а не поднятие их культурного, образовательного, морального, духовного уровня от скотства, безграмотности, примитивизма. Цель такого оболванивания очевидна: легче заниматься халтурой.

Если бы существовали художественные советы и творческая взыскательность, то большая часть сегодняшних передач не могла бы появиться на экранах. Раньше в художественные советы входили такие авторитетные люди, как Пугачева, поэт Леонид Дербенев, люди, которым доверял народ, которые всем своим творчеством завоевали такое право; эти люди обеспечивали телевидению высокий художественный вкус. Перед этими экспертами исполняли песни, читали стихи, показывали фильмы. И, скажем, Дербенев мог встать и сказать: «Братцы! А тут ведь никаких стихов-то и нет!» Цензура в виде художественных советов нужна и сегодня, потому что сегодня высокий моральный и художественный уровень телевидения принесен в жертву деньгам. Тотальная коммерциализация, взяточничество стали там обычным явлением. Огромное количество талантливейших людей не хотят иметь с современным телевидением и его боссами никакого дела, потому что знают, что им придется «отстегивать» и «отшпиливать» всем подряд. На телевидении совершенно открыто объявляются суммы взяток, возникли мощные кланы: в юморе, в музыке, в спорте... Минуя эти кланы, на экран не прорваться. Взгляните, в субботний вечер одни и те же 10—15 человек развлекают нас с экранов годами. Их цель — делать деньги, деньги и деньги, так что о качестве продукта речь не идет, только о количестве. Вроде бы юмор, а юмора нет, потому что юмор там, где ум.

Кстати, наш выдающийся и умный одессит-юморист Жванецкий в этих программах не участвует, потому что ему стыдно там находиться. Хазанов тоже в этом не участвует.

Существует формула о предназначении средств массовой информации и телевидения в частности: информировать, просвещать, развлекать — именно в такой последовательности и в равной пропорции. В России же все перевернуто: развлекают прежде всего, и с громадным перевесом во времени по отношению к информированию и просвещению. А как информируют? В первую очередь идут чернушные сюжеты: куда свалился автобус, кого убили и так далее. И это страшно. Это показывают на ночь, поэтому это опасно даже с точки зрения здоровья — человек остается встревоженным. Поэтому, по большому счету, пытаться выяснить, что на самом деле представляет из себя наше сегодняшнее телевидение, в первую очередь должен министр здравоохранения. Раньше мы в позднее время старались пускать мягкие, «пушистые» сюжеты, спокойные передачи типа «До и после полуночи». Чтобы от всего этого веяло добром. Но эти наши гуманные идеи сегодня погублены. У современных телевизионщиков пропал интерес к тому, что на самом деле надо людям. Поэтому я, честно говоря, даже удивлен, что сегодня на телевидении до сих пор остается программа «Жди меня», которая берет свои истоки из знаменитой программы Валентины Михайловны Леонтьевой «От всей души», программы о милосердии. Но и она почему-то считается развлекательной: журнал «Итоги» каждую неделю составляет рейтинги зрительских симпатий серьезных программ, я каждый раз ищу там «Жди меня», но ее нет, потому что она, по мнению телевизионщиков, призвана веселить народ.

— Сегодня и бумага для газет не проблема, не то что при СССР, и за критику на Политбюро не вызовут, и цензуры нет, но в то же время нет и тиражей, да и начальство после разоблачительных материалов в СМИ не снимают, если, конечно, только сама власть не закажет соответствующую публикацию. Почему?

— Потому чго произошло самое ужасное, чего я, как профессиональный журналист, не ожидал. Сами редакции объявили, что письма они отныне не читают, на них не отвечают и не реагируют. Это профессиональное преступление! Значит, вас не интересует, что у народа болит. А интересует вас лишь то, что вам кажется болит у народа. По этой же причине на телевидении начисто исчезли собкоровские сети, которые ежедневно давали один-два сюжета из глубинки от того самого народа. С криками, с болью, с просьбами о помощи. И в этом, конечно, вина журналистов, но она стала производной от безразличия власти к публикациям СМИ. За последние полтора десятка лет я не помню ни одного решения сверху в поддержку критического выступления какой-нибудь газеты или телесюжета по острым социальным вопросам. Не было ни одного официального постановления. Президент может, конечно, почитав свой блог или услышав что-то на своей пресс-конференции, принять решение, но это будет политическая акция, а не конкретная работа по материалам СМИ.

Вы говорите, что сегодня нет цензуры... В прямом смысле слова назвать цензурой контроль за журналистами с помощью денег, как это происходит сегодня, конечно, сложно, если иметь в виду Главлит, цензоров, сидящих при каждой центральной газете, или брошюры о том, что можно писать, а чего нельзя.

Да, раньше цензура кроме районных и многотиражных газет брала на себя все; кстати, западные разведчики получали самую закрытую и интересную информацию именно из районных газет и многотиражек. С исчезновением Главлита в период гайдаровско-чубайсовской демократии у прессы с читателями и с общественным мнением возникли совсем другие отношения, построенные на том, о чем мы с вами уже говорили, — на деньгах, на коммерческом интересе. Поэтому газеты стали быстро разбираться в собственность. Коммерциализация всей жизни общества, политики, СМИ привела к огромному количеству заказных публикаций, которые в иных изданиях определяют лицо этих СМИ. Лицо плохой журналистики. Заказные статьи не требуют журналистских расследований. Корреспонденту не надо куда-то ехать, с кем-то встречаться, что-то исследовать. Под натиском заказухи настоящая журналистика стала исчезать. Мне бы никогда не захотелось вернуться к официальной государственной цензуре, хотя с позиции охраны государственных тайн ее элементы нужны. Но вводить их надо тоже продуманно. Известны ведь случаи, когда разудалые ребята-журналисты что-то напишут там, что-то здесь и потом достаточно сделать сборник таких публикаций, чтобы садиться в тюрьму. Мы в «Труде» однажды -влипли в такую ситуацию. Написали статью об испытаниях какого-то оружия, оказывающего влияние на окружающую среду. Материал прочитали в Госдепартаменте США и решили, что речь в нем идет об испытании нового лазерного оружия и СССР в Томске-2 лет на 20 опередил в этом деле США. До этого мы, как и положено, согласовали эту статью в четырех инстанциях, а надо было в семи. Но мы знали, что семь инстанций не пройдем, а текст был сенсационным. В' результате строгий выговор объявили мне и моему заместителю, а начальника отдела науки освободили от работы. Кстати, мы так до конца и не выяснили, что за испытания тогда происходили. Думаю, что это были испытания крылатых ракет в районе Белого моря. (Смеется.) Такой цензуры, конечно, не надо, но и нельзя на ее месте создавать монстров, которые кичатся своим влиянием, деньгами, связями с властью. Для которых понятие «четвертая власть» смешно и нелепо. Совсем недавно к юбилею горбачевской перестройки и 20-летию закона о СМИ состоялась международная конференция. Она просто приговорила нашу нынешнюю журналистику. И мы действительно низко пали и совсем растеряли наше профессиональное достоинство. Всем нужны деньги и только деньги.

— Эпоха, предшествующая распаду СССР, подарила советским телезрителям неоднозначных героев. С Вашей легкой руки на советском телевидении появился Кашпировский?

— Да, с моей. Дело в том, что я к тому моменту зарвался... Это было время профессиональных экспериментов. Я в них купался, гордился ими. Мне нравилось, что меня любят, что я стал популярен. Я, к примеру, первым открыл большой аудитории Гавриила Попова — пять лет лежали 18 часов его записей с размышлениями о современной экономике. А я, когда возглавил Госгелерадио, сразу же попросил дать мне текст этих размышлений. Прочитал и сказал: «Все, что будет подчеркнуто синим карандашом, оставьте в синхроне, остальное выкиньте». В результате вышло три программы, которые перевернули наше представление и о самом Попове, и о нашей экономике. Там было действительно много умных и дельных предложений не о каких-то дурацких кооперативах, а о глобальной экономике. Так вот. В конце 1980-х я начал заниматься самолюбованием... Меня звали выступать во все страны мира, ко мне приезжали люди из-за границы, которые писали докторские диссертации о феномене советского телевидения. И меня понесло — конечно, это было мальчишество деревенского парня, добравшегося до самых высот. Потом я понял, что еще раньше понесло Горбачева. (Смеется.) Очень легко ведь поддаться популярности...

И вот в порыве моей тогдашней безотказности — хоть черта, хоть ладана — лишь бы интересно — и появился Кашпировский. Меня пригласили в молодежную редакцию, где он демонстрировал свои способности. Кружком стояли ребята — помощники, операторы, — и он по очереди до них легонько дотрагивался, а они тут же один за другим падали. Я был поражен этим эффектом и согласился: «Хорошо, давайте попробуем его показать в эфире...» И молодежная редакция за это взялась. Вскоре я слинял на должность гендиректора ТАСС, и некоторое время все это продолжалось без меня, при Ненашеве. Однако вскоре возмутились и Академия медицинских наук, и Академия наук СССР. Ненашева «пригнули», а Кашпировского прогнали. Он пришел ко мне в ТАСС, и мы опубликовали с ним большое интервью.

Я много раз убеждался в положительном влиянии Кашпировского на аудиторию, но дело в том, что одновременно у 10—12% его аудитории здоровье ухудшалось. А у врачей же есть святой принцип: не навреди. Кстати, Кашпировский сейчас опять пробивается на телевидение.

— Вам не кажется, что многие работающие в перестроечные и особенно в 1990-е годы на телевидении люди, в отличие от того же Кашпировского, не придают особого значения тому, что их смотрят миллионы: одежда, речь, манеры — все на уровне улицы...

— Я на эту тему в свое время написал кучу статей. Да что там статей, порой приходилось объяснять такие вещи выдающимся людям. Помню, мы как-то делали программу, в которой Эльдару Рязанову надо было с цветами в руках встать на колено перед Алисой Фрейндлих. Эльдар Александрович пришел в мятых брюках, неряшливо одетый... В принципе, у меня для таких ситуаций было припасено несколько выглаженных рубашек и брюк, но в данном случае я попросил Рязанова переодеться в спортивный костюм, пока мы приводим его одежду в порядок. Все это было сделано деликатно, Рязанов нас даже поблагодарил в конце, для него это была естественная ситуация. А вот Юлиан Семенов меня как-то потряс. В полдевятого вечера появляется у меня в кабинете: «Хочу в прямой эфир программы «Время»! Я три дня назад прилетел из Афганистана, хочу дать сенсационный комментарий». А сам грязный, как с поля боя из траншеи. Я говорю: «А чего ты такой грязный, ведь ты три дня как приехал? Грязь была бы уместна, если бы мы делали прямой эфир из Кабула, но ты же будешь говорить из московской студии». Переодели его, переобули, умыли, причесали, и Семенов отлично выступил. А в конце добавил: «Три дня назад я вернулся из Афганистана и наконец-то смог по-человечески отмыться...»

Телевидение является самым выдающимся воспитателем, которому подражают. Особенно дети, подростки, молодежь. Это электронный наставник, лучший в мире конструктор души, законодатель мод. Телевидение в этом плане всемогуще. Оно обладает природным магнетизмом — и это его главное качество. Поэтому те, кто появляется на экране, обязаны помнить о том, что они приходят туда не только развлекать, но и быть моделью для подражания миллионной аудитории во всем: в манере держаться, в интонациях и в одежде. Но на сегодняшнем телевидении этого, к сожалению, действительно не понимают. Там почти воинствующая неряшливость речи, одежды, отношений друг с другом, мат в эфире! А ведь внимательное отношение к своему телеобразу — это тоже профессионализм; ответственность за то, что мы несем в массы. Чехов говорил, что в человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Из этого и надо исходить.

Москва, август 2010 г.

ВЛАДИМИР КОНКИН

Конкин Владимир Алексеевич - заслуженный артист России. Родился 19 августа 1951 г. в Саратове. Снялся в фильмах «Как закалялась сталь», «Место встречи изменить нельзя». Озвучивал много зарубежных фильмов и отечественных мультфильмов.

— В советское время Вы добились вершин своего телетворчества. Что для Вас жизнь в новой России в сравнении с временами СССР?

— С тех пор как не стало СССР, очень многие достойные люди сошли в могилу, а те, у кого были слабые нервишки или тонка кишка, стали холуями. Ведь жить-то хочется хорошо. Приглашая порой на свои спектакли столичных чиновников, я шесть раз из семи слышу примерно такие слова: «Спасибо, Володь! Жалко, моя жена не сможет прийти, она у меня с детьми постоянно на Кипре живет». У другого семья в Германии. То есть деньги и семью туда, а сам здесь на раскладушке осуществляет власть. Недаром же в аэропорту «Внуково-3» круглосуточно под парами стоит 300 частных самолетов, готовых улететь в любую минуту. Поэтому-то у нас частной авиации и больше, чем истребителей. Некого истреблять, обитатели этой страны скоро благополучно вымрут сами.

Но до этого народ еще и обдерут как липку. У меня, например, ощущение, что из всех моих карманов не вылазят немилосердные волосатые ручонки государства. Боюсь, что как бы в своей алчности они не оторвали мне причиндалы. Поэтому, кстати, никто из уехавших из современней России в Европу или Америку, а я там часто бываю и знаю, что говорю, не хочет оттуда возвращаться. Никто! Даже если там нет работы, а здесь есть. Сдают квартирушки в России и на эти деньги живут там. Дожили!

— Вы подарили народу много незабываемых телевечеров. Интересно узнать Ваше мнение о современном телевидении. Кстати, сами-то телевизор смотрите?

— Крайне редко. Можно перенажимать все кнопки и прийти в исступление. Сплошная пошлятина! Тенденция сегодняшнего телевидения — чем гаже, тем лучше. Поэтому мне хочется бросить в экран чем-нибудь тяжелым. За то, что он глумится надо мной. Не уважает. Не любит. Не пестует. Он говорит мне, что я быдло, скотина, мразь. И что такая же мразь вокруг меня. Да и сам про себя «ящик» говорит, что он мразь. Еще большая сволочь, чем зритель.

Хорошие передачи, учащие людей добру с младых ногтей, сегодня не нужны, ибо они заставят человека задуматься о том, как он живет. И как только человек поймет, что он живет более чем плохо, а последние 20 лет с помощью телевизора его так вообще превращают в обезьяну и дебила, то тогда недалеко и до всенародной бузы.

— Интересное начало! Хотелось бы узнать, кто, по-Вашему, виноват в этой телевакханалии?

— Наши правители, которые делают огромную ошибку, возвеличивая глупость. Власть поступила безобразно, спустив на людей эту свору телеразбойников, которые, кроме того, что унижают достоинство человека, не делают абсолютно ничего хорошего. Я недавно спросил одного такого «властителя» федерального телеканала в приватной беседе: «Тебе не стыдно, — сказал я ему, глядя прямо в глаза, — что на важнейшем канале ты показываешь одно дерьмо или шоу уродов, которое судят другие уроды, а третьи уроды потешаются?» «Володя, добро в твоем понимании закончилось на твоем Шарапове», — ответил он мне абсолютно цинично и тоже глядя мне в глаза.

— Кто это был?

— Ну вот еще, называть фамилию этого ублюдка. Зачем мне это надо? Тем более что каша-то все равно одна. Короче, как говорила Екатерина И: народ нищ, пьян, убог, сер, а чиновники воруют.

— Хотелось бы уточнить: «правители делают ошибку» или сознательно насаждают разгул телепошлости?

— Думаю, что прежде всего виноват уровень сегодняшних правителей. Я имею в виду большинство мировых лидеров. Потому-то они, кстати, и держатся вместе, ибо так легче делать свой обезьяний мир.

В связи с этим культура как инструментарий воздействия на людей, позволяющий впитать что-то возвышающее их над пошлостью и рутиной, правителям не нужна. Ведь чем человек возвышенней, тем сложнее им управлять. У Дени Дидро в «Племяннике Рамо» по этому поводу есть замечательные слова: «Каждый раз, когда при мне хвалили талантливого человека, похвалы эти вызывали во мне тайную ярость. Я завистлив. Когда мне сообщали какую-либо нелепость, подробности их частной жизни, мне приятно слушать, это сближает нас. И мне легче переносить мое ничтожество». Согласитесь, злоба дня. Правители всегда обманывали народ. На ум приходит тот же Дидро: «Нет ничего более полезного для народа, чем ложь. И ничего более вредного, чем правда». И это, конечно, очень печально.

— Всегда так было.

— Не всегда. Еще при дворе Нерона были талантливые люди, которых, правда, время от времени травили цикутой и бросали со скал. А во времена Ренессанса каждый европейский монарх считал за честь украшать свой двор живописцами, скульпторами, музыкантами, пиитами, актерами. И чем больше творческих людей было при дворе, тем культурнее, образованнее, цивилизованнее он был. Эти правители тратили на культуру большие деньги. Ведь культура всегда была вещью затратной. Я, конечно, не имею в виду сегодняшний Голливуд и шоу-бизнес, понятия нарицательные с точки зрения культуры и не имеющие к ней никакого отношения.

— Ваша первая цитата из Дидро намекает на то, что народ отчасти сам виноват в засилии дурновку-сия, поскольку, согласно рейтингам, десятками миллионов потребляет эту продукцию с начала 1990-х?

— Неправда! А куда им деваться? Что им смотреть?

— Ну если книги не читают, то хотя бы читали качественные газеты. Интернет опять же...

— И газеты читать давно разучились. Да и писать их грамотно тоже. Многие корреспонденты не в состоянии отличить причастный оборот от деепричастного. А рейтингам я не верю по одной причине: на телевидении нет альтернативы. Даже на «Культуре» идут передачи то про бандитов, то какая-нибудь американская поделка, то фильмы про их актеров... Кроме того, важно помнить, что на территории нашей страны много районов, где ловятся только два главных канала: Первый и «Россия». Соответственно, люди только их и смотрят.

А чем заполнены эти каналы? Бесконечными шоу. На них что-то бесконечно готовят, жарят-варят. Одни и те же передачи про здоровье. Все это мне, например, смотреть совершенно невозможно. А разноли-кость нашего зрителя никто не учитывает. Не учитывается моя индивидуальность. Мне нужно часами сидеть у телевизора, чтобы найти передачу, которую я буду смотреть без отвращения. Но слава богу, я избавлен от этих поисков, потому что родители научили меня читать книжки, и я с этим занятием не расстаюсь.

— Если Вы недовольны теми, кто нами правит, вступите в какую-нибудь партию, изверитесь в Думу. Чем не проторенная дорожка для сотен народных артистов?

— Я независим по своей природе, поэтому у меня и не сложилась любовь ни с одной партийной организацией. А уж ходить под указкой какого-нибудь партийного дурака — извините. К тому же, бывало, выходил я несколько раз в жизни на сцену с каким-нибудь политическим деятелем, которого собирался поддержать на выборах и который опрометчиво думал, что я смогу помочь ему избраться. Начинал что-то говорить. Очевидно, в моей речи присутствовал какой-то пафос, юмор, некий интеллект, как раз тот коктейль, который публике и нравится. В результате два раза из пяти мои речи заканчивались тем, что люди собирались голосовать за меня, а не за этого политика. Приходилось объяснять, что на самом деле в депутаты стремлюсь не я, а он. А он сидел рядом оплеванный, вбухавший миллионы в эту кампанию.

Кстати, впервые в партию меня пытались принять на XVII съезде комсомола еще в 1974 году. Собрались поощрить: на фоне плачущего Брежнева первый секретарь ЦК ВЛКСМ Тяжельников должен был вручить мне партийный билет, хотя я на тот момент даже не прошел положенный кандидатский стаж. Хорошо, что я об этом заранее узнал. Прибегаю в ЦК комсомола: «Правда, ребята?» — «Да, Володь, все уже согласовано». Наседаю: «Это невозможно. Представляете, сколько молодых парней и девушек, которые мечтают вступить в партию и для этого проходят кандидатский стаж, вдруг узнают, что я этого стажа не проходил. Они скажут: «Конкин — выскочка! Только-только сыграл Корчагина, а ему тут же такой приз!» Нельзя этого делать. Иначе вы меня отъедините от молодежи, которая едет строить БАМ». А так как «Как закалялась сталь», естественно, негласно была приурочена как раз к началу строительства БАМа, ко мне прислушались.

Повторяю, я всегда был независим. В советское время наряду с Брамсом и Моцартом я, например, слушал «Лед Зеппелин» и «Битлз». Читал Достоевского и Сомерсета Моэма. До фильма, во время фильма и после фильма я носил длинные волосы и при этом был делегатом XVII и XVIII съездов ВЛКСМ.

— Сакральный вопрос: что же нужно сделать, чтобы лишить российский народ теленаваждения и вообще влияния псевдоискусства?

— Все очень просто. Если вы помните, секрет величия Крошки Цахеса, маленького урода-упырька, был в том, что ему в башку вставили три золотых волоска, которые стали распространять на людей дурман обаяния этого косноязычного, тупого, кривоногого ничтожества маленького роста. Все вдруг увидели его Аполлоном, ума палатой, гением. Лишь бедный студент Ансельм, чья очаровательная крошка-невеста Марта вдруг влюбилась в этого упыря, с помощью небесных сил понял, что надо вырвать эти три золотых волоска из башки Крошки Цахеса, чтобы все увидели, какой он урод на самом деле. Это сегодня ни на одно мало-мальски значимое собрание всех этих начпупсов не проникнешь, тебя прежде сто раз обыщут, а уж к власть имущему и на пушечный выстрел не подойдешь, а во времена Крошки Цахеса все было попроще и демократичней, поэтому Ансельму и удалось вырвать эти три золотых волоска у Крошки Цахеса. И у всех спали чары.

А как иначе избавить общество от наваждения, когда тебе говорят, что все хорошее и достойное — не-формат? Что мы видим на экранах большого кино, которое, по моему мнению, как искусство уже давно не существует в России? Русский там — обязательно дебил, психопат, алкоголик. Если генерал, то обязательно в исполнении Булдакова. Булдаков озолотился потому, что современные режиссеры считают, что у нас должен быть именно такой генерал-дебил. Интеллигентного генерала в исполнении Стриженова или Конкина быть не может. Сегодня не нужны Шарапо-вы-полицейские. Или Корчагины, которые в одной шинели будут строить светлое будущее.

— Михаил Булгаков советовал ничего не просить у сильных мира сего. Пренебрегали когда-нибудь его заветом?

— Приходилось. А что же остается бедному артисту, если у каждого сегодня своя кормушка. У начальника ЖЭКа своя вотчина, он гам грабит народ, у начальника трамвайно-троллейбусного парка своя, в метро — своя. У всех все расписано. У кого лес, у кого самолеты, у кого пароходы и так далее. А об искусстве забыли. Поэтому я и обратился как-то за поддержкой моего спектакля в Министерство культуры. Но там один чиновник мне прямо сказал: «Володя, тебе помогать — это шаг вправо, шаг влево, расстрел. Ты же не государственный артист», — заявил он, имея в виду, что я уже 20 лет не служу ни в каком государственном театре. То есть народный артист России Конкин, лауреат трех Государственных премий — не государственный артист, зато он — государственный чиновник. И ведь так мне ничем и не помог, хотя это и была его прямая обязанность.

Мне помогли с этим спектаклем совершенно далекие от искусства и, кстати, от бандитизма тоже люди, которых я знал по ЦК комсомола. Показал одному из них смету на спектакль, он с улыбкой спрашивает: «В долларах?» — «В рублях», — отвечаю. И тут он начинает смеяться. Я думал, его сейчас родимчик хватит, так он смеялся, перекатываясь, как колобок, в своем кресле. Я попрощался и ушел. На выходе из его офиса меня нагоняет его помощник и трепещущей рукой, тоже улыбаясь, сует конверт с деньгами.

— Мы постепенно перешли к Вашим театральным делам. Давайте поговорим о ситуации в современном российском театре. Там тоже сегодня сложно?

— Сегодня вообще оставаться в искусстве и служить ему правдой, как Дон Кихот, очень сложно. Если в сегодняшнем театре герой или героиня не спускают с себя штаны, то это уже и не спектакль. Можно еще наложить кучу экскрементов на рампу. Что еще? Осталось только резать человека на сцене. Хотя и это человечество уже проходило. Древний Рим и рухнул оттого, что все нравственные устои в нем были разрушены. Что такое бои гладиаторов? Это сражение двух несчастных людей, один из которых должен убить другого. И за это зрелище люди платили большие деньги. Так вот, уверяю вас, если сейчас в Доме кино, в зале которого тысяча мест, объявить, что на его сцене состоится первое в России публичное убийство, то этот зал будет забит битком, даже если билет будет стоить 1000 долларов.

Поэтому, повторяю, когда я смотрю на этих уродов в телевизоре или на сцене, я понимаю, что рейтинги здесь ни при чем. Ведь даже ненормативная лексика в театре стала уже почти нормой. Господин Табаков, например, уничтожил МХТ, который всегда был форпостом культуры, нашим бастионом, на который, как и на Малый театр, ориентировались все театры страны. А как это иначе назовешь, если его ученик Серебренников ставит на сцене МХТ спектакль, где буквально мат на мате? О какой нравственной школе в этом случае мы можем говорить?

— Что такое зависть в актерской среде, познали?

— Да при чем здесь актерская среда! Ей грош цена в этом смысле! Вот если во власти завидуют, что тебя любят миллионы, а власть нет, то тогда это чувствуется. А вы почему-то упираете в мелкоцеховую ерунду. Мелкоцеховая ерунда присутствовала всегда. За кулисами театров кости хрустели во все времена. По-этому-то у меня, кстати, и было 11 театров, а жена одна. И такое количество театров у меня обусловлено не тем, что я неуживчивый человек, а потому, что мне время от времени становилось неинтересным обслуживать какую-то компанию. Театр — это ведь всегда двухпартийная система. Кто-то вылизывает анальное отверстие директору, а кто-то — художественному руководителю. А я никому вылизывать не могу; у меня язык шершавый. Лизну, и кровянка пойдет. Кто ж после этого со мной дружить будет? Да и невкусно. Я же Дон Кихот. Дон Кихот — и корчагинский, и шараповский, какой угодно.

— А нужны ли новые Корчагины сегодня?

— Не нужны. Потому что Корчагин фанатично работал и фанатично любил свою страну. А кстати, ведь уже тогда были бритоголовые, которые хотели хорошо жить любой ценой. Вспомните, в одной из серий такой бритоголовый предлагает Корчагину: «В канцелярию хочешь?» Тот отказывается. «А на продовольственный склад?» — «Нет». — «Слушай, ну ты и капризный товарищ! Я же не могу тебе пост наркома продовольствия предложить...»

Кстати, в картине «Как закалялась сталь» было много смелых для того времени вещей. Она бы никогда не вышла на экраны в 1973 году, если бы не работник идеологического отдела ЦК КПСС товарищ Смирнов. Перед 7 ноября ему показали несколько кусочков нашего фильма. Он тут же захотел посмотреть его весь и просидел в зале 7 часов! Я свидетель. После чего сказал: «Немедленно в эфир!»...

— А до этого Павка Корчагин сформировал Владимира Конкина?

— Корчагин ничего мне не добавил, потому что главные черты этого героя были присущи мне с рождения. Да и вообще, не стоит думать, что роли что-то там добавляют в характер актера. Напротив, они только здоровье у тебя отнимают. Вытягивают и рвут нервы. Если в тебе изначально нет определенных данных, ты ничего в кино не сделаешь. Если ты кривоногий, то оттого, что тебе дадут роль Давида, убивающего Голиафа, ноги у тебя не выпрямятся. Ерунда все это!

Другое дело, что как писал Станиславский — цитирую главную фразу из многопудья его системы: «Актеры! Будьте беременны ролями!» И вот если этой беременности нет, ничего стоящего не выйдет. Почему сегодня такое дерьмо в телевизоре? Потому что ужимки заменяют мастерство актера. А ведь раньше была даже лицевая селекция актеров. Были характерные актеры. Я, к примеру, после окончания театрального училища, до Корчагина, играл Шмагу в «Без вины виноватых», Гаврилу в «Горячем сердце», пел, плясал, танцевал, но после Корчагина на меня повесили ярлычок: «Социальный герой».

— В целом такая градация, как я понимаю, благо, но разве с Вами она не сыграла дурную шутку?

— Конечно, Корчагин проехал танком по моей актерской судьбе. Ведь был даже негласный приказ по Госкино СССР, отчасти перегрызший мне судьбу, в котором было написано: «Актера Конкина не рекомендуется снимать в ролях, дискредитирующих образ Павла Корчагина». Это, по сути, был профессиональный смертный приговор. Тем более я о нем долгое время ничего не знал. Все думал: «Почему же меня не утверждают? Прошел одну пробу, другую. Совершенно разные картины. Довольны режиссеры...» И из-под этого камня мне пришлось вылезать постепенно. Сначала снялся в «Аты-баты, шли солдаты» Лени Быкова, потом «Кавказская повесть» Калатозова и так далее.

Но молодым, на пике популярности, когда со мной отчасти считалась даже власть, а любили миллионы людей, конечно, я бы ни за что не поверил, что в будущем мне придется заново доказывать свою состоятельность. Доказывать, что у меня за душой не только Корчагин и Шарапов, хотя я очень люблю эти картины, но и, например, роль в «Отцах и детях» по Тургеневу, за которую в 1984 году я получил Государственную премию, и многие другие роли в кино и театре.

— Знаю, что Вы не очень любите эту тему, но, конечно, не могу обойти вниманием фильм «Место встречи изменить нельзя»...

— Кстати, а вы знаете, что и в романе, и в сценарии Шарапов был задуман как единственный главный герой? Так же, как Корчагин в «Как закалялась сталь». Остальные должны были появляться эпизодически. Но в «Месте встречи» таких героев оказалось два. Потому что потом перетянули одеяло на Высоцкого. В титрах его выделили. А это было неправильно. Хотя, конечно, это дело этическое, тем более что оно ничего не изменило. Уже прошло 30 с лишним лет после выхода этой картины, а люди по-прежнему подходят ко мне, жмут руки.

А тех, кто сегодня тоннами выпускает кишки и льет кровь на экране, кто-нибудь вспомнит через полгода? Их настоящие фамилии и сегодня-то никто не знает. Они никому не нужны, потому что ими движет исключительно рвачество. Потому что они всеми правдами и неправдами хотят усидеть на канале, сняться в сериале исключительно из-за денег, а не из-за какого-то там искусства. А я человек другой формации. Вы не представляете, как я внутренне ликую и как мне хорошо, когда я своим творчеством доставляю удовольствие зрителю. Я устал, я мокрый, у меня последние волосы вылазят из черепа, но я счастлив, что смог кому-то «протянуть руку».

— Мы беседуем в очередную годовщину смерти Высоцкого. В одном из интервью Вы упомянули о «своеобразной манере Владимира Семеновича жить на съемочной площадке и вне ее». Что имели в виду?

— Это сейчас все всё знают, а я, полтора года работая с Высоцким, не знал, что ему были необходимы наркотики. Понятия не имел. Поэтому изумлялся перепадам в его настроении. С Высоцким мы никакими друзьями не были, да я и не стремился навязываться ему в друзья, потому что каждый раз было непонятно, с какой ноги он встанет. То он рассыпается, юморит, шутит, и всем, в том числе и мне, хорошо и весело. То через две секунды он становится злой и может наорать, послать и все что угодно. В этом смысле он был совершенно неуправляем.

Кроме того, Высоцкий был избалован любовью съемочной группы «Места встречи». Говорухин постоянно смотрел ему в глаза, как и вся женская половина. Но это не значит, что на съемочной площадке этого фильма я чувствовал себя изгоем. Нет. Напротив, я был сильнее всех их, вместе взятых. К тому моменту я уже был заслуженным, и все у меня в этом смысле было в порядке. Меня угнетало, что не было дружбы, а я люблю, когда во время съемок дружат. Тогда легче работается. А мне приходилось преодолевать все эти ненужные отрицательные эмоции. А это очень тяжело.

— Читал, что Вы были одним из самых благополучных в материальном смысле советских актеров?

— Моя семья всегда была обеспеченной, и я никогда не занимал денег, потому что с утра до ночи крутился как белка в колесе. Хотя, хочу особо ответить, при этом не снимался в плохих фильмах. Большие деньги я получал за мои творческие встречи, на которых всегда были аншлаги. Я занимался этим 30 лет! Изъездил страну вдоль и поперек. У меня никогда не работала супруга, с которой мы прожили 39 лет и которая недавно ушла из жизни. Для меня это страшнейшая трагедия. Я вырастил троих детей. Сегодня у меня пять внуков. Так что, если кто-то думает, что Конкин прошагал по жизни с песней, это будет несправедливо. Это значит, ничего не понимать в моей жизни.

Я максимально ответственный человек, трудяга, волевой и собранный. Умею распоряжаться своими прихотями. Поэтому и жил всегда достаточно хорошо. Мы, артисты, много раз сидели-бражничали, но только Конкин в 8 утра был в рабочем состоянии, стоял перед камерой и работал. После Корчагина я купил себе черную 24-ю «Волгу», которая тогда была, как сейчас новейший «Мерседес». Потом у меня появился «Вольво», когда их было всего-то 5 штук на весь Советский Союз. Кстати, лет 20 я практически не показывал гаишникам свои права...

— Что, надо думать, было показателем Вашей всенародной популярности. Довелось проснуться знаменитым?

— После первой же серии «Как закалялась сталь». Я шел по переходу от прабабушки, которая жила у Кутафьей башни, на Манежной площади. Навстречу девчонки-школьницы. Ноябрь месяц. Я в пальто, в шапке. И вдруг эти девчонки начинают спорить: «Он? Не он! Да нет же, точно он!» И от их слов мне стало жарко. Я снял шапку, расстегнул пальто. И запомнил этот момент на всю жизнь. А дальше такие ситуации в моей жизни стали общим местом.

Издержки славы настигали меня практически всю жизнь. Помню, в гримерках разных театров, где у меня были спектакли, стали пропадать мои перчатки. Какое-то наваждение. Долгое время я думал, что стал просто-напросто рассеянным и их теряю. А потом один директор Дома культуры мне все объяснила: «У вас их поклонницы таскают на память». (Смеется.)

— Многие актеры бывают недовольны издержками славы, да и славой вообще.

— Я ни в коем случае ни к кому не в претензии! Я не кокетка. Внимание — это награда труду. Почему многие бездарности эпатируют публику? Потому что в ином случае на них бы никто не обратил внимания. Ведь масса актеров не умеет ничего в том, за что взялась. И если бы не их постоянные скандалы, бракоразводные процессы, дебоши и прочие мерзопакостные вещи, они бы были никем. Я ж говорю, крошки цахесы. Поэтому я советую вашему читателю перечитывать классику. Она откроет вам глаза на сегодняшний день,, как студенту Ансельму.

К примеру, называть звездами деятелей шоу-бизнеса смешно. Потому что дальше Жмеринки они на фиг никому не нужны. Поэтому говорить о них как о звездах неприлично. Но неприличие у нас сегодня, это же достоинство. Я бы о себе как о звезде никогда не осмелился сказать, а если бы так сказали другие, то, как мазохист, съел бы себя от позора. А этим как с гуся вода. Ну а за ними, естественно, следует вся эта шелупонь, которая вообще ничего из себя не представляет. Ни в чем! Ни как люди, ни как артисты. Послушайте, как они говорят. Сплошное косноязычие, как и у наших политиков. А как может быть иначе, если в башке только деньги и желание урвать свой кусок.

— Но отрицать звездную болезнь как таковую даже у прирожденных актеров Вы же не станете?

— Не стану. Но у меня ее не было. Хотя слава ко мне пришла и резко, и рано — в 22 года, а вслед за этим я еще сразу же получил и звание заслуженного артиста. А избежал звездной болезни я потому, что Завадский в это время пригласил меня в театр Мрс-совета на роль Раскольникова. А там, когда ты работаешь в коллективе, где Плятт, Марецкая, Любовь Орлова, Раневская — воистину «могучая кучка», попробуй заболеть звездной болезнью. Эти люди учили нас, что если ты начнешь задирать нос, то тебе быстро могут выкопать ямку, поэтому лучше оставаться здоровым и смотреть под ножки...

— ...и старших уважать?

— Естественно. Помню, мы, самые молодые с Игорем Старыгиным актеры, по хлопку лифта на верхних этажах научились отличать, кто пришел: Раневская или Орлова. Или Плятт. Который, входя в буфет, восклицал своим знаменитым голосом: «О! Володенька! Теперь мне будет с кем посидеть», — и звал буфетчицу. Та, зная привычки великого актера, приносила Ростиславу Яновичу к кофе рюмочку коньячку. «И Владимиру Алексеевичу», — говорил Плятт. Он всегда обращался ко мне по имени-отчеству, несмотря на то что мне было всего 22 года.

Москва, июль 2011 г.

СЕРГЕЙ КАПИЦА

Капица Сергей Петрович — с 1973 года ведущий телепередачи «Очевидное-невероятное», главный редактор журнала «В мире науки». Родился 14 февраля 1928 г. в Кембридже, имеет британский паспорт. Доктор физико-математических наук. Включен в Книгу рекордов Гиннесса как телеведущий с самым долгим стажем ведения телепрограммы.

— Если взять поколения, кому сегодня за сорок, навскидку они процитируют: «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух...» Так кто был популярнее, Вы, Сергей Петрович, или Александр Сергеевич?

— (Смеется.) Не преувеличивайте, Пушкин, конечно, был популярнее. Алла Пугачева была популярнее... Да, это стихотворение стало нашим брендом. Эпиграф нашел наш режиссер Левкович. Кстати, это стихотворение никогда не было опубликовано в сочинениях Пушкина. Оно рассеяно у него в отрывках... У Натана Эйдельмана есть целое эссе на эту тему. Название же передачи — «Очевидное-невероятное» — предложила моя помощница Железова. По-моему, до этого оно появлялось в фильмах, снятых Киевской киностудией. Сегодня нам приходится это словосочетание защищать, поскольку его уже пытались несколько раз украсть. Мы даже специально получили авторское свидетельство на название телепередачи — «Очевидное-невероятное».

— Позволю себе еще одну стихотворную цитату: «Говорил, ломая руки, краснобай и баламут о бессилии науки перед тайною Бермуд...»

— Из «Канатчиковой дачи». Да, замечательно! Я был знаком с Высоцким, мы общались. Вернее, я был очень хорошо знаком с Театром на Таганке, где он был центральной фигурой. Мне было очень лестно, что замечательный артист, голос эпохи, так прореагировал на то, что я делаю. Я считаю, что это одна из самых высоких оценок той деятельности, которой я занимался, и выражена она в бесспорно талантливой манере.

— Ваше «Очевидное-невероятное» было одной из самых популярных телепередач СССР. Не будет преувеличением сказать, что на его примере можно проследить тенденции постсоветского телевидения. Аудитория «Очевидного-невероятного» раньше была больше, чем в 1990-е?

— Миллионов двадцать. Первый канал, хорошее время. У нас и сейчас рейтинги довольно приличные. Порядка пяти-шести миллионов телезрителей. Конечно, помогает и наш бренд, и определенная инерция, но сегодня так силен контраст нашей передачи с тем идиотизмом, что творится на телевидении. Я как белая ворона! Мне масса людей говорила, что не могут смотреть телевизор, кроме «Очевидного-невероятного». На мой взгляд, телевидение не должно быть коммерческим. Им можно управлять через деньги, но нельзя с его помощью зарабатывать деньги. Не говоря уже о том, что рейтингами можно оправдать что угодно. Должна быть ответственность. Не во всех государствах она есть в отношении телевидения, которое является инструментом политики...

— ...идеологии, а не торговым ларьком.

— Конечно! Разве мы могли бы выиграть войну с таким телевидением? По большому счету, телевидение — это и вопрос нашего нравственного будущего. Если мы не выйдем из этого мыльно-сериального кризиса на телевидении — мы обречены.

— В советское время, в принципе, сложнее было быть журналистом?

— Ну конечно, сложнее было! Тогда журналисты были более ответственны, чем сейчас. Резонанс от выступлений был гораздо заметнее. Вместе с тем никогда не надо рассчитывать на то, что начальство будет следовать вашим предписаниям. Это наивная мечта интеллигентов... напишем письмо царю, первому секретарю, председателю совета министров, и сразу все изменится. Но дело делать тем не менее надо! Даже если ничего не меняется, мы обязаны исполнять свой долг. Информация должна фиксироваться в головах людей. Так же, как было с Пагуо-шем (канадская деревня, где в 1957 г.. состоялась первая всемирная конференция ученых-ядерщиков. — Прим. авт.). Всем ученым было очевидно, что это не способ решения военных проблем. Но надо было заострить их в общественном сознании.

— «Капица не соответствует сложившемуся стереотипу телеведущего»... Не обидно было слышать такие вердикты?

— Да, некоторые из коллег считали меня непрофессионалом на телевидении. На телевидении надо быть немного артистом, оно учит точно выражаться и правильно говорить. Сейчас культура речи на телевидении ужасная. Раньше были специальные комиссии, следившие за нормами русского языка. Могла быть, конечно, разница между московской речью и более аристократической петербургской. Так же, как есть разница в длине ног балерин Москвы и Санкт-Петербурга. В Петербурге ноги у балерин длиннее. Волоч-кова — лучшее тому доказательство.

— Цензура мешала Вашей передаче, Сергей Петрович? И есть ли она сегодня на телевидении?

— Сейчас цензура — деньги, это гораздо хуже! Сценарии моих передач в советское время не подвергались цензуре. В общих чертах я согласовывал гостей, и только. Все было достаточно свободно, серьезных инцидентов я не помню. Единственный момент, связанный с цензурой, был скорее курьезный. Мы снимали под водой сюжет о ловле крабов, и в кадр попали плавающие крабы. В определенный период полового созревания крабы, оказывается, могут плавать. В соответствии с законом нормы вылова этих «летающих» крабов отличаются от обычных норм. Мы этого не учли. В результате нам было сделано замечание. Так я узнал про закон о половозрелых крабах. Сейчас на канале «Россия» мы даем в эфир самое интересное и важное. Политика программы совпадает с интересами канала.

— Кстати, Вы посвящали «Очевидное-невероятное» и экономическим наукам тоже. Предвосхитили, так сказать, время.

— Летом 1977 года в СССР приехал Леонтьев, известный американский экономист, лауреат Нобелевской премии. — Прим. авт.). Я решил сделать передачу в виде дискуссии с ним и Иноземцевым (советский экономист, академик АН СССР. — Прим. авт.). Иноземцев сказал: «Это надо согласовать». Пришлось звонить Лапину (в то время председатель Госкомитета по телевидению и радиовещанию. — Прим. авт.). Тот отвечает: «Я не против, действуйте». Во время передачи оба, и Леонтьев, и Иноземцев, понимали, что идут по лезвию ножа. Шаг вправо, шаг влево... Леонтьев был ведь ответственный человек. Они отстаивали свои точки зрения: Иноземцев — плановую модель экономики, Леонтьев — рыночную. Кстати, именно в той передаче впервые возник образ, сравнение рыночной экономики с кораблем, у которого сорвало паруса и он плывет неизвестно куда. Особенно актуально это сравнение стало во времена гайдаровских реформ.

— «Очевидное-невероятное» шло в записи или был прямой эфир? Я в том смысле: не случалось ли технических накладок и как Вас наказывали за них?

— Был смешной эпизод с Майей Плисецкой. Она большая хулиганка! Мы должны были, изображая беседу, подняться по лестнице Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Потом этот проход в сопровождении музыки Моцарта должен был стать заставкой к передаче. Первый дубль пошел насмарку, потому что из-под лестницы вдруг вышла уборщица с ведром и испортила всю лирику. Стали переснимать. Плисецкая принялась рассказывать мне, как она снималась у французского режиссера в русской деревне: «На заднем плане так же, как сейчас, появляется посторонний. Я через переводчика прошу месье удалиться. Ноль внимания. Тогда переводчик берет дело в свои руки и говорит ему: «Эй ты, иди отсюда на...» Последние слова своего рассказа Майя произнесла прямо в камеру, и мы как раз вышли из кадра. Я ей сказал: «Майя, один процент наших слушателей глухонемые, они читают по губам». Для обычных людей звучала только музыка, а глухонемые прекрасно распознали, что сказала Плисецкая. Потом пошли письма: «Зачем вы разрешили Майе так выражаться?!»

— Популярность в народе свою как-то ощущали?

— Я говорю, что если бы каждый раз брал по пять долларов за то, что меня фотографируют, то стал бы богатым человеком. Просто так прогуляться по Москве, к сожалению, мне уже невозможно. На меня в 1986 году было совершено покушение. Три раза какой-то сумасшедший из Ленинграда приезжал в Москву и за мной следил. Яковлев (секретарь ЦК КПСС в 1986 — 1990 гг. — Прим. авт.), с которым я обсуждал это покушение, говорил, что использование маргиналов — типичный прием терроризма. А Савинков использовал для покушений влюбленных в него женщин.

— Насколько я знаю, на Вас набросились с топором и Вам потом долго пришлось лечиться. Вас-то за что убивать, Сергей Петрович?

— Я был «главным жидомасоном» страны. (Смеется.) Это оказалось достаточным аргументом. Хотя как можно быть масоном и евреем одновременно? Мы думали даже о том, чтобы сделать отдельную передачу на эту тему. В нашей стране есть специалисты по истории масонства.

— После крушения Советского Союза стало модно верить в Бога. Вы в Бога верите, Сергей Петрович? В физиологическом смысле Бог существует?

— Поколение моего отца было активно антирелигиозным в силу партийных принципов. А я — русский православный атеист. Это, кстати, весьма распространенная формула отношения к вере, к духовной культуре. По существу, ведь и наука выросла из религии. Я встречался со многими нашими патриархами. С Питиримом, с Кириллом... У нас с ними разница в мировоззрении не так велика, как может казаться. (Смеется.) С Алексием II я познакомился, когда он был еще епископом. Я был одним из немногих ученых, кто вообще готов был разговаривать со служителями церкви. Помню, как-то была намечена встреча ученых с богословами, но никто, кроме меня, из ученых на нее не пришел. Мое появление, конечно же, запомнилось. Патриарх меня обласкал. Но мое заявление, что в школах богословие не нужно и что я — православный атеист, его от меня несколько отторгло. Я патриарху Кириллу сказал: «Если бы вас можно было клонировать и в каждую школу отправить, я был бы за уроки богословия». Он смеялся. Необходимо ведь иметь уровень, чтобы преподавать такие вещи. Насаждение православия в дореволюционных школах России было лучшей антирелигиозной пропагандой. Марксизм тоже угробили преподаватели марксизма. Хотя в марксизме было много разумного, и полностью отсекать это явление было абсолютно неправильно!

— Какая, на Ваш взгляд, самая большая проблема у человечества, связанная с его будущим?

— По вопросу рождаемости все развитые страны зашли в тупик. В семьях рождается на одного ребенка меньше, чем надо. Должно быть минимум два ребенка в семье, а не один. Это очень серьезно! Как следствие, во Франции сейчас пять миллионов арабов, у которых нет репродуктивных проблем. Очень тяжелая ситуация на Украине, где нет той мусульманской составляющей, которая есть у нас. Кстати, там денежные компенсации за рождение ребенка, как мне рассказывали, гораздо больше, чем в России. Но ситуации это не спасает. Кстати, одной из причин Первой мировой войны явился тот факт, что население стран — участниц этой войны выросло на 2%, а экономика на 10%. Не успевали ею управлять.

Николина Гора, М.О., июнь 2009 г.

Глава вторая. ВСЯ ЖИЗНЬ - НЕ ТЕАТР. КОНЕЦ ФИЛЬМЫ

Вряд ли мне надо представлять экспертов этой главы. Это очень уважаемые мной люди, хотя и очень разные. Каждый из них выразит на страницах книги свою боль по поводу краха культуры в 1990-е годы. Речь прежде всего пойдет о театре (оперном и драматическом) и кинематографе. Не исключаю, кто-то недоуменно вскинет брови. А какой крах кинематографа был в 1990-е годы? Кинотеатры ломились. Что ни неделя, то премьера. Боюсь, вы что-то путаете, господа. Путаете возрождение отечественного кинематографа в период президентства Владимира Путина, когда действительно кинотеатры стали собирать сборы, с пустыми зрительными залами кинотеатров эпохи Ельцина.

Более того. В 1990-е годы вошло в моду, а затем и в норму сдавать кинотеатры под помещения, торгующие всякой всячиной. Автомобилями, мебелью, обувью, пуховиками и прочим ширпотребом. Порой торговое действо происходило бок о бок с таинством кино. Чаще киношников выбрасывали вон. Их бизнес прогорал, а громадные полезные площади в лучших местах города простаивать не должны.

Впрочем, на самом излете советской власти в кинотеатры народ напоследок набежал. Дело было в том, что в идеологическую воронку, оставшуюся вместо «железного занавеса», хлынул поток голливудского ремесла. Разных времен и разного качества. Но коль скоро сам воздух в позднем СССР был пропитан пиететом ко всему иностранному, воспринимались все творения американских режиссеров никак не меньше, чем настоящие шедевры мирового уровня или даже кинематографические откровения для темноватого, затюканного коммунистами советского народа.

Народ сии шедевры соответственно и воспринимал. Никак не забуду (а хочется), как сам поддался на всеобщую истерию по поводу «Унесенных ветром». «Фильм всех времен и народов», — кричали афиши на Калининском проспекте, что-то в том же духе подвывал телевизор, на дворе был конец 1990-го, поэтому, каюсь, сходил на американскую нетленку и я. Без особого, впрочем, вожделения, ибо к тому времени уже более-менее смекнул, что с нами происходит. Желая угодить будущей жене, купил, как сейчас помню, билеты с рук по 50 рублей. Каждый! Полтинник, разумеется, был уже далеко не брежневский, но цены пока еще стояли на месте, инфляция только маячила впереди. Но не стоять же, в самом деле, было в километровой очереди в кассы «Октября».

Фильм оказался пуст чудовищно. Проблемы войны Севера с Югом смотрелись детскими шалостями на фоне бакинской резни и грузино-абхазской стрельбы. Сама по себе лубочная постановка а-ля «Кубанские казаки» раздражала, за стеной мело снежную крупу на промозглом, хмуром и нищем Калининском проспекте. Скарлет О'Хара была вульгарна, жеманна, фальшива и проигрывала в красоте моей невесте. Но главное, в этом фильме не было пафоса. Не было трагедии. Не было вообще ничего, за что мог зацепиться человек, переживающий гибель великой державы. И надо было быть последним ослом, чтобы в Советском Союзе конца 1990 года испытать по поводу этого «шедевра» хоть какие-нибудь ощущения, за исключением разве чистого любопытства: и впрямь фильм всех времен и народов или мозги полощут? Короче, полтинника было жаль.

И ведь я не мог сказать о себе (и не могу сейчас), что Голливуд — это исключительное дерьмо, неформат для русского человека, духовный отстой и фальшивка. Отнюдь. В параллель с гибелью кинотеатров, хотя нет, чуть раньше, Советский Союз заполонили видеосалоны. (Они-то, кстати, родименькие, и увели народ из кинозалов.) Если кто не знает или забыл, напомню. Видеосалон — это когда в небольшом помещении (обычно бывший склад в магазине или кафе) ставили в ряд несколько старых стульев. Перед первым рядом на возвышенности в виде пары поставленных друг на друга столов (согласен, бывало презентабельней) взгромождали телевизор с видеомагнитофоном. Чаще это была советская «Электроника». (Да-да, СССР в отличие от продвинутой России успел выпустить собственный видак.) Вставляли видеокассету. И волшебное действо начиналось.

Когда я говорю «волшебное действо», я не иронизирую. Тот Голливуд потрясал. «Командо», «Девять с половиной недель», «Мэд Макс-3»... ну, да что вам перечислять, сами не вчера родились. В тех фильмах прекрасно было все. Краски, актеры, декорации, сюжеты. Но главное, конечно, завораживающая сопричастность к иному миру, всегда красивому, благородному, сильному, хоть порой и жестокому. Что тоже, в свою очередь, подкупало: вот капиталисты правду жизни не скрывают. Смотреть такое кино было современно! Оно пахло будущим. И любые сторонние идеологические увещевания на фоне великодушного богатыря Шварценеггера меркли навсегда. И в этом, если хотите, была печальная (для нашего кинематографа) правда. Ведь и Шварценеггер, и Сталлоне, и Ван Дамм не были исчадиями ада, их герои творили справедливость, но делали это эффектно, красиво, ярко, поэтому выгодно отличались от нудноватых и простоватых «знатоков» или интеллигентного Штирлица.

Короче, именно в тех допотопных видеосалонах советский кинематограф проиграл Голливуду. Причины, как видите, были объективными, и ничего в этом не было страшного, страшное началось потом, в 1990-е. Как-то постепенно, уже с приходом в каждый дом видеомагнитофонов, выяснилось, что отнюдь не каждый американский боевик смотрится на одном дыхании и далеко не каждая голливудская мелодрама заставляет сопереживать. Иногда я ловил себя на откровенной мысли, что чувствую себя обманутым, хотя на кассете было указано, что фильм американский и переводчик вроде гундосит знакомым прононсом, а былого драйва нет, одно разочарование и даже легкое раздражение от просмотра. Раскинув сегодня мозгами, я понимаю, в чем была причина. И она, кстати, прямое указание на источник возрождения национального кинематографа.

Качественный Голливуд оказался исчерпаем. Количество фильмов, которые заставляли меня забывать обо всем на свете в душных видеосалонах еще пару лет назад, закончилось. То есть имелись, очевидно, где-то и у кого-то новые киношедевры, но десятки и сотни их уже запросто не бродили по рукам и не предлагались в видеопрокате. Я пересмотрел все что мог, а остальное мне не нравилось, пускай и имело обманчивую этикетку суперхита. Думаю, то же самое произошло и со всей страной. За 1990-е годы, да что там, за первую их половину, мы до отвала наелись американскими фильмами, стали по-советски предвзяты к ним и, что очень важно, перестали смотреть все подряд. Кроме того, как я сейчас вижу, у хозяев первых видеосалонов и видеопрокатов был недурной вкус (или как там они формировали свой репертуар?), ибо в 1990—1992 годы я пересмотрел именно что лучшие фильмы Голливуда той эпохи, хотя меня могли с самого начала попытаться кормить второсортной дрянью, которой сейчас, например, набит телевизор, чего-чего, а малобюджетной ахинеи в Голливуде хватало всегда. И вот когда шедевры закончились, наступила ностальгия.

Примерно в середине 1990-х народ стал вновь смотреть отечественные фильмы, вернее, лучшие образцы советского кино, которые Стали регулярно включать в воскресную и праздничную программу даже на воинствующе демократическом телевидении тех лет. «Осенний марафон», «Семнадцать мгновений весны», «Джентльмены удачи»... Их переписывали на видео, покупали кассеты, смотрели, вспоминали, ностальгировали. Хотя нет, я убежден, что простой ностальгией этот глобальный народный возврат к советскому кино объяснять упрощенно, все было несколько сложнее. Был у меня в ту пору приятель Митяй, абсолютно советский по своей ментальности человек, архитектор, попавший, как и многие, не по своей воле в исторический переплет смены эпох, сменивший поэтому любимую профессию на какую-то совершенно жуткую возню с землей под бензоколонки и, очевидно, от этого страдавший. Так вот Митяй имел странную, на мой тогдашний взгляд, привычку. Приходя домой, он первым делом включал видеомагнитофон и вставлял в него кассету с «Кавказской пленницей», при этом он продолжал заниматься своими делами, время от времени поглядывая на экран и подхохатывая над вершившимся на нем действом. Когда фильм заканчивался, он спокойно дожидался, пока кассета перемотается, и включал ее вновь, ту же «Кавказскую пленницу», и снова возился с ребенком, ужинал, дремал, принимал гостей, готовился ко сну, делал все что угодно и сколько угодно, а в это время на экране Вицин, Никулин и Моргунов гонялись за Варлей. «Кавказская пленница» была фоном жизни Митяя. Его отдушиной от жути, творившейся за окном. Ведь коль скоро Митяю надо было как-то зарабатывать на жизнь, он с этой жутью соприкасался, а спасался от нее в непритязательной солнечной советской комедии, которая, кроме прочего, напоминала Митяю о лучших временах.

Рассказанная мной история лучше всего иллюстрирует происходившие в 1990-х годах кинематографические метаморфозы в душах бывших советских людей. От видеосалонов к «Кавказской пленнице». Радикально, конечно, но лично у меня не было знакомых, кто бы в 1990-е годы ходил в кинотеатры, и, думаю, вы тоже вряд ли вспомните таковых.

И еще напоследок. Можно ли рассматривать положение дел в кинематографе в 1990-е годы с точки зрения заданной мной темы: потворство Ельцина в добивании Западом всего советского? Впрямую, конечно, нет, только закостенелый «патриот» может предположить, что в ЦРУ, составляя опись за описью, готовили к отправке в СССР-Россию голливудские боевики, чтобы растлить советский народ. Голливудская продукция изначально предназначается, как известно, собственному потребителю, и отнюдь не с целью его растлить, американцы не враги сами себе. А вот способствовать путем экономического и идеологического лоббирования наводнению своими киношедеврами просторов России США, конечно, могли. Поскольку ничто так не разрушает национальную ментальность человека, как исподволь навязанный извне чужой образ жизни и чужие ценности. А уж такая область искусства, как кинематограф, в этом деле так просто идеологический авангард. (Вспомните слова Ленина о кино.) Поэтому скажем в очередной раз спасибо Борису Николаевичу Ельцину, его антинародное в этом смысле попустительство сыграло в деле голливудизации России главную роль. Отныне жизнь россиян без американских фильмов немыслима. Они формируют наши представления о кино, и конца этому, увы, не видно.

Я ничего не упомянул о положении театра в 1990-е годы. Буквально в следующем абзаце об этом расскажет Юрий Мефодьевич Соломин, худрук Малого и экс-министр культуры в начале 1990-х, вряд ли я смогу что-то кардинальное добавить к его и других героев этой главы грустной исповеди. Разве что посетую, что новая власть и новая жизнь оторвали от театра детей. Во время моего «несчастного» советского детства нас водили классом в театр по 2—3 раза в году, не меньше. Скучали, конечно, пацаны, ругались — не без этого, но в голове все равно хоть что-то прекрасное и вечное оставалось, знала-знала советская власть, где надо проявлять гуманитарное насилие. Зато за все демократические годы учебы в школе моей дочери их со школой водили в театр, быть может, всего-то 2—3 раза за все время, поэтому театр для нее диковинка, что-то из старого режима, из детства родителей, не то что 3D или «Макдоналдс». И этого, право, искренне жаль.

ЮРИЙ СОЛОМИН

Художественный руководитель Государственного академического Малого театра. Родился 18 июня 1935 г. в Чите. В 1990—1992 гг. — министр культуры России. Народный артист СССР. Снялся в фильмах «Адъютант его превосходительства», «ТАСС уполномочен заявить» и многих других.

— «Ругать телевидение бессмысленно. Стоит ругать его руководителей. Главный грех телевизора в том, что всю страну посадили на пиво. Это ужас!..» Этот, по Вашим словам, ужас ведь начался как раз в бытность Вашу министром культуры России — в 1990 — 1992 годы, сразу после гибели Советского Союза...

— Нет, это явление начало набирать обороты после 1992—1993 годов. Как только разобрались с ваучерами, занялись спаиванием народа. Это можно назвать бизнесом, но можно назвать и по-другому. Обездоливая основную массу населения страны, искусственным путем увеличивали количество богатых людей. У меня вообще такое ощущение, что в Москве все скоро станут миллионерами. (Смеется.) Смотрите, кризис прошел, а количество миллиардеров в России резко возросло.

— Как боролись на своем высоком посту?

— Ну, например, тогда некоторые товарищи хотели вообще закрыть все бесплатные музыкальные школы, сделав их платными. Это было как раз в 1992 году. Я категорически этому воспротивился и смог отстоять свою позицию. Сегодня об этом, правда, никто уже не помнит, но внутренне я этим горжусь. Точно так же произошло и с попыткой вернуть норму сыгранных спектаклей театрам. В советское время ведь каждый театр должен был сыграть около 500 спектаклей в год. Разумеется, эта норма не была никем просчитана. В году всего 365 дней, как можно за этот срок сыграть 500 спектаклей?

— После развала СССР выяснилось, что у нас многонациональная страна, а не интернациональная. Интернациональна ли профессия актера или Вы — сугубо русский артист?

— Народной артистке СССР Софико Чиаурели незадолго перед ее смертью задали вопрос: «Как вас правильнее называть: грузинской артисткой или как-то по-другому?» «Я артистка исчезнувшей цивилизации», — ответила Софико. Мне нравилась та наша большая цивилизация, огромная странища, где жили Акакий Хорава и Софико Чиаурели и многие, многие другие, и мы все друг друга знали, была масса встреч, приезжали они к нам и мы к ним, восток-запад-юг... Это был, если можно так сказать, питательный момент для наших культур. Очень хорошо помню, как приезжал Таллинский театр с его замечательной труппой, братья Эскола... Рижский, Вильнюсский театры. Кстати, литовцы стараются и сегодня не рвать контакты с русским театром; много их режиссеров работает у нас, много наших ездят туда на гастроли. Так что я, как и .Софико, актер исчезнувшей цивилизации.

А в принципе, существует школа русского классического театра, к которой я себя и отношу. У традиционного русского драматического театра своя ниша в искусстве, и своих студентов мы учим так, чтобы зритель это чувствовал. С болью замечаю, что в последнее время, как мне кажется, есть тенденция — хотя могу сразу сказать, что она не выполнима, — уничтожить эту школу. Я не буду говорить пофамильно, кто этим занимается, но могу назвать причину таких действий. Этим людям не нравится, что классический русский драматический театр жив, поскольку в 1990-е годы они предсказывали, что, например, Малого театра не будет. Помню, мы были первым театром, выехавшим на гастроли в Израиль, так вот некоторые товарищи писали в газетах: «А хорошо было бы, если бы они не возвратились!» Наш режиссер в аэропорту дал мне экземпляр газеты с такой статьей.

— Эпоха «шоковой терапии» в 1990-е годы характеризовалась в культуре в том числе и отпаданием от России культур национальных окраин. Кому стало хуже всего?

— Страдают все, в том числе и русские. Более-менее нормально живут Москва и Санкт-Петербург, а провинция страдает. Но, конечно, хуже всех бывшим республикам СССР — особенно азиатским, потому что хотим мы этого или нет, но русский театр всегда был примером для других народов Советского Союза хотя бы потому, что он существует уже 255 лет. Все-таки это уже отработанный организм, нашей структуре государственного театра до сих пор завидует весь мир. Ни в одной стране, кроме, кажется, Германии, которая после войны переняла нашу систему, нет больше государственных театров. Так что бывшие советские окраины как-то пытаются существовать, «бултыхаются», но это, конечно, уже не та полнокровная театральная жизнь, которая была у них в советское время. Мы, разумеется, стараемся им помочь, наш Дом актера устраивает в Москве встречи с артистами Казахстана, Таджикистана... С таджиками я, кстати, в свое время учился, Щепкинское училище тогда выпускало их целыми театрами. Так что, как ни парадоксально это прозвучит, разрушать надо тоже с умом.

— Свято место пусто не бывает. Как относитесь к наплыву в Россию западных театральных режиссеров?

— Мне очень не нравится сегодняшняя мода чуть что кричать: «Вот! Приехал западный режиссер! Сейчас он нас научит!» Зачем это? У нас полно прекрасных режиссеров, и молодых в том числе, я уж не говорю о таких опытных, как Фоменко, Захаров, До дин. Кстати, есть целая плеяда работающих режиссеров, которых почему-то не принимает критика, не зрители, а именно критика. Хотя у той же зарубежной критики об этих режиссерах совершенно другое мнение; когда мы выезжаем на гастроли, мы видим, что о них пишут незаинтересованные люди. Но главное, на спектакли таких режиссеров ходят люди, а поскольку качество актерской игры определяется в том числе и тем, приходят ли в театр зрители, то, значит, эти режиссеры ставят качественные спектакли.

Кроме того, хочу подчеркнуть более важную вещь, отвечая на ваш вопрос. Театр — это прежде всего дом, в котором коллектив, труппа — единомышленники. А когда разных режиссеров приглашают на один спектакль, потом на другой, на третий... получается, что в единый организм постоянно вносят чужую кровь, а к чему приводит введение другой группы крови, можно спросить у медиков. Для развития культуры это пагубно, а особенно это вредно для русского театра, который создан на великой русской литературе. Возьмите период от Фонвизина до Твардовского: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Островский, Чехов, Достоевский, все Толстые, Тургенев, Булгаков... Вот вам навскидку больше десяти великих писателей, благодаря которым состоялся русский театр. Ну и, разумеется, мы с благодарностью вспоминаем Елизавету Петровну, которая своим указом от 1756 года учредила русский государственный публичный театр в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове. Отделить русский театр от русской литературы — значит отрезать пуповину без разрешения врача.

— Один из Ваших коллег сказал о Вас, что, «когда Россия стала жертвой культурного потопа. Вы, как праведный Ной, сумели превратить Малый театр в спасительный ковчег для русского классического искусства». Вам не кажется, что русское классическое искусство и поныне носит такой вот очаговый характер?

— Более того скажу: его пытаются убрать совсем. Разные коллективы сами по себе избегают этой участи. Малый театр, например, жив до сих пор только потому, что у определенных людей на него не поднимается рука, потому что они не могут вслух сказать: «А кому это надо?» Хотя нас, конечно, постоянно обзывают «музейным театром», на что я отвечаю: «Для меня такие слова — большая похвала». (Смеется.) Музейный театр — это же прекрасно! Значит, мы находимся на уровне стандартных, исторических мировых театров. Или нередко звучит упрек в традиционности Малого театра... А каким должен быть русский театр?

Сейчас вот уничтожают Станиславского, хотя до этого говорили: «Станиславский и Малый театр антиподы». Ничего подобного! Я снимался и работал с очень многими великими стариками и во МХАТе, и в Малом театре — с Жаровым, Грибовым, Кторовым, Ливановым, Царевым, и я видел, что все они — друзья между собой. Они не могли воевать, уничтожать культуру во имя собственных амбиций; их, конечно, пытались стравливать, но МХАТ и Малый театр продолжали дружить. Помню, был период, что в выходные дни мы даже менялись сценами: МХАТ играл на нашей основной сцене, а мы в это же время на сцене МХАТа.

Все это я рассказываю к тому, чтобы было понятно, что все искусственное, что было сделано во имя собственных амбиций, на пользу искусству не идет. Зачем, скажем, какая-то часть критики пытается замалчивать, что существует театр Дорониной? И никто не объяснит, почему это делается. Да потому, что Доронина отстояла и спасла в сложное время определенную категорию артистов. Хороших артистов. Да и сегодня она держит этот театр, как и раньше посещаемый зрителями, артисты которого, как и раньше, снимаются в кино. За что с ней так? За то, что она правду говорит? За то, что она ни перед кем не пресмыкается?

— Можете сравнить тенденцию посещаемости театров в советское время, в 1990-е годы и сейчас?

— Сейчас, конечно, получше, чем в 1990-е годы. Устоялась система коммерческих гастролей, Малый театр, например, таким образом был и в Азии, и в Европе, к сожалению, сейчас произошла трагедия в Японии, с которой у нас в этом смысле были хорошие контакты, готовились уже четвертые гастроли за последние 10 лет.

— После распада СССР многие народные артисты не брезгуют сниматься в мыльных сериалах. А Вы зрителей давно не радуете, Юрий Мефодьевич. Почему?

— Для кино у меня сейчас нет времени. Жалко, конечно, тем более что, когда я вижу, как играют многие актеры моего возраста, я понимаю, что вполне мог сыграть и лучше их. Кстати, может быть, кто-то уже не помнит, но я в сериалах снимался больше, чем где-либо. В советское время это были одни из самых длинных сериалов: «Адъютант его превосходительства», «Хождение по мукам», «ТАСС уполномочен заявить». Но я не дружу с современными продюсерами, поскольку понимаю, что от того, что мне будут предлагать они, я наверняка откажусь. Поэтому после «Московской саги» у меня и не было больших работ в кино, зато свою игру в этом фильме я считаю хорошей для моего возраста: хорошая роль, добротный фильм.

Было, правда, несколько попыток сняться в небольших ролях, но я быстро понял, что именно в небольших ролях сниматься не стоит. Потому что режиссеры, как правило, не обращают пристального внимания на игру актеров второго или третьего плана. У меня как-то была роль о ненужности сегодня человека, который когда-то был человеком. Я читал сценарий, у меня душа кровью обливалась. Сказал себе: «Надо попробовать!» Играю с полной отдачей, но режиссер так вырезает и монтирует мои фрагменты, что у зрителя наверняка остается ощущение, что я просто отбывал номер за деньги.

Москва, март 2011 г.

ВИТАЛИЙ ВУЛЬФ

Вульф Виталий Яковлевич — российский искусствовед, театровед, киновед, литературовед, переводчик, теле- и радиоведущий, критик. Родился 23 мая 1930 г. в Баку, скончался 13 марта 2011 г. в Москве. С 1994 г. — ведущий телепрограммы «Мой серебряный шар». Заслуженный деятель искусств России.

— Когда, на Ваш взгляд, был расцвет отечественного театра, а когда его закат?

— Театр зависим от общественно-политической ситуации. А Россия пережила огромное количество социальных и политических перемен. Поэтому, если менялась ситуация в стране — менялся и театр. Но менялся не обязательно в худшую или в лучшую сторону. Менялись темы, репертуар, режиссеры, вкусы публики, артисты, которые играют в театрах... Ну а там где есть изменения — есть движение жизни.

Что касается расцвета отечественного театра... С конца 40-х годов и в 50-е годы было очень много значительных театральных работ. В ту эпоху жили великие актеры и великие режиссеры. Позже, со временем, началась массовизация культуры: стал падать уровень искусства, сократилось количество талантливых актеров. Изменились жизненные приоритеты населения. Россия стала потребительским обществом. Все стали заинтересованы в том, чтобы непременно зарабатывать деньги. А бизнес несовместим с развитием театрального искусства. Более того, сегодня театр не играет той роли в общественной жизни, которую играл когда-то. На смену ему пришло много новых явлений: рок-культура, поп-культура, шоу-бизнес, ресторанная жизнь, молодежные клубы, масса того, чего прежде не было. Значение театра падает.

— С удивлением узнал, что Вы тридцать лет проработали в Институте международного рабочего движения. Как это «рабочее движение» с Вами вяжется? Чем Вы там занимались?

— По существу, это был институт, который занимался общественным сознанием Запада, но поскольку в советские годы его так назвать было нельзя, то институт назвали нейтрально — Институт международного рабочего движения. При этом там работали самые известные интеллектуалы Москвы.

В институте я дружил с Мерабом Мамардашвили (советский философ. — Прим.авт.). Однажды сложилась ситуация, что я не мог оставаться дальше работать в своем отделе. И Мераб мне помог: настоял, чтобы я перешел к нему в сектор. В 1987 году я защитил там докторскую диссертацию по теме «Американский театр 70-х годов и общественно-политическая реальность США», а до этого активно занимался анализом движения хиппи.

— К каким выводам пришли?

— Впервые в СССР я попытался объективно проанализировать этот феномен. Кстати, я до сих пор убежден, что хиппи — явление не обыденное. Оно совершило позитивный сдвиг в сознании западных людей, ну а позже, соответственно, многое поменяло и в нашей ментальности. До этого ведь у большинства людей не было такого рода внутренней свободы и раскованности, как демократический стиль поведения, привычка делать все, что ты хочешь.

Москва, октябрь 2010 г.

ГАЛИНА ВИШНЕВСКАЯ

Вишневская Галина Павловна — певица, народная артистка СССР. Родилась 25 октября 1926 г. в Ленинграде. С 1952 г. — в Большом театре. В 1970-е годы лишена советского гражданства вместе с мужем Мстиславом Ростроповичем. С 2002 г. - руководитель Центра оперного пения Галины Вишневской в Москве.

— Я знаю, что Вы убежденная антисталинистка, но можете сказать спасибо Сталину за то, что он придал Большому театру статус главного театра страны, можете?

— Пестовал ли Сталин Большой театр?.. Ну, в сравнении с нынешними временами, когда каждый талант имеет возможность пестовать сам себя и зарабатывать на этом сколько угодно, это уже не совсем то. Но Сталин все-таки выделял Большой театр из всех остальных театров. Зарплаты там были гораздо больше. Оркестр получал в два-три раза больше, чем в других театрах. На пенсию в Большом выходили через двадцать лет, после смерти Сталина через двадцать пять лет — и пенсия в Большом была в два раза больше, чем она стала после смерти Сталина. В этом смысле выделял, да.

— Какая из Ваших наград Вам дороже всего: медаль «За оборону Ленинграда», звание народной артистки СССР или звание кавалера французского ордена Почетного легиона?

— ...У меня еще орден Ленина есть. (Смеется.) А дороже всего мне медаль «За оборону Ленинграда». Я получила ее, когда мне было 15 лет. Рассказывать что-то или писать о блокаде, мне кажется, невозможно. Не зря же до сих пор о ней нет настоящей книги. Есть документальные свидетельства, но художественной книги нет. Вероятно, потому, что Бог в данном случае велит человеку вычеркивать из речи то, о чем не стоит говорить вслух. В блокадном Ленинграде было все, но говорить об этом устами человека не надо.

— Вы подняли советский оперный театр на небывалые высоты. Но в 1990-е годы былая слава отечественной оперы начала блекнуть. Давайте начнем с «оптимистичной» ноты, Галина Павловна... «Мне страшно сегодня бывать в театре, в опере...»

— Прежде всего эти мои слова, конечно, относятся к Большому театру, театру, которому я отдала почти четверть века своей жизни. Но при этом хочу подчеркнуть, что не только Большому театру или театрам российским, а всему мировому оперному театру надо спасаться от нынешних режиссеров-постановщиков. В них главная проблема! Они сегодня уничтожают оперный жанр, хотя драматическим театром, как бы они его таким ни пытались делать, опера никогда не будет. Наш жанр — петь! Композитором нам задано все: либретто, темп и ритм, интонации... Мы должны все это выучить, пережить в себе и, добавив какие-то внутренние идеи, не затрагивающие текст или эпоху, донести до слушателя.

Сегодня действительно, к сожалению, такое время, когда опера находится в опасном положении. Посмотрите, на всех новомодных премьерах — сплошные скандалы. Складывается ощущение, что режиссеры-постановщики такого рода спектаклей сознательно идут именно на скандал. Чтобы пришла шумная известность, после которой можно было бы сразу же выбросить декорации и заказывать новые, ставить другую оперу. Я, к примеру, после «Онегина» в Большой театр больше ходить не могу. Это невозможно! Я там начинаю себя просто неприлично вести: могу кого-нибудь ненароком обидеть.

— Проблема, насколько я понимаю, даже еще шире — оперные театры с 1990-х годов мельчают репертуарами. Уходят знаковые оперы типа «Ивана Сусанина», «Садко», «Хованщины»...

— Такие театры, как Большой, «Ковент-Гарден», «Аа Скала», «Гранд-Опера», — это национальные театры, принадлежащие государству, народу, это национальная и мировая культура... Поэтому в этих театрах должны быть собраны самые лучшие, помпезные, если хотите, постановки, созданные за последние десятилетия. А у нас сегодня уничтожают декорации и костюмы таких постановок. «Аиду», как мне сказали, уже сожгли. Не знаю, зачем. Быть может, не было подвала, куда можно было бы бросить театральные атрибуты этой оперы. Вот их и сожгли. А между тем, повторяю, это народное достояние и государство обязано его беречь и содержать. Государство обязано платить артистам хорошие деньги, приглашать хороших, настоящих солистов из-за границы. Ведь в дореволюционное время в Россию ехали все — самые лучшие итальянские оперные певцы пели в России больше, чем у себя на родине. Потому что им за это платили большие деньги. Да, это дорогое искусство, но оно того стоит.

Классика нужна. Можно, конечно, поставить «Летучую мышь» или «Сильву» в новых вариациях, но стоит ли это делать? Классика — old fashion? Старомодно? Да, старомодно! Но эти оперы существуют по 150—200 лет, они хоть и старомодны, но они — наши, именно такими мы и хотим их слушать. И в каждом новом поколении всегда будут люди, желающие слушать эти оперы в их изначальной вариации. Все остальное — балаган!

— Россия оскудела басами?

— Не только басами... Россия оскудела качеством певцов. Басы-то у нас есть, но почему-то они все поют баритонами. Сплошь баритональное звучание, а не классический бас, для которого, кстати, русские классические композиторы специально создавали соответствующий репертуар. То же с русским меццо-сопрано с большим звучанием в среднем регистре... Низкие ноты в нем должны быть обязательно, а вот верхние не обязательно, поскольку у нас нет таких высоких партий, как в итальянском репертуаре; Верди, допустим, писал для меццо-сопрано почти как для сопрано, и у него сопрано поют порой меццо-сопрановые партии.

Почему так произошло? Потому что когда, как говорится, открыли ворота на Запад и наши артисты стали туда ездить петь, то больше всего они стали петь итальянский репертуар. Русский там никому не нужен; ну, разумеется, если ты приезжаешь туда один, без постановки Большого или Мариинки. За границей ты должен иметь свой итальянский репертуар. Но дело в том, что итальянское звучание вытягивает наших басов наверх, облегчает низ и середину для того, чтобы легче звучали верхние ноты.

Именно таким образом постепенно и исчезли русские басы. Теперь их просто нет. А ведь даже в мое время в Большом театре были певицы-сопрано, которые пели только русский репертуар, не пели итальянский. Скажем, пели «Псковитянку», «Князя Игоря» — где нужны стенобитные здоровые голоса, — а «Аиду» или «Дона Карлоса» уже петь не могли. Русские голоса выросли на русском репертуаре — и это был обоюдный процесс. Мусоргский, Чайковский, Римский-Корсаков писали оперы только для русских певцов. Это был в каком-то смысле ограниченный, но самобытный репертуар. А кто сегодня сможет спеть Марфу в «Хованщине»? Для высокого меццо-сопрано это практически невозможно.

Парадокс заключается в том, что русский репертуар могут петь только русские певцы. При этом мы можем петь и итальянский репертуар — нам это не трудно, но при наличии индивидуальной техники, конечно. А вот итальянцы русский репертуар петь не могут. Сразу меняется позиция звука, и они этого петь не хотят; особенно это касается первых певцов. К тому же для того, чтобы петь русские оперы, необходимо знать русский язык — сегодня ведь модно петь на языке, на котором написано произведение. И поэтому тоже итальянские певцы бросают наши оперы — не поют. Редко кто-нибудь из них возьмется, в основном на запись, когда на листе можно записать текст и, читая, его пропеть. Но для театра-то текст надо учить по-настоящему. Зато мы итальянские оперы учим, их нам и петь легче — другая нагрузка на голос.

— Во многих консерваториях с 1990-х годов есть платные, но бездарные учащиеся, которые фактически покупают диплом? Кстати, а зачем им это нужно? Ну, диплом менеджера, ну, слесаря, но оперного певца?!

— Да, есть консерватории, которые выпускают певцов, из общего количества которых 80% никуда не устроятся по основной специальности. Но то, что на них зря потрачено время, — это еще не все несчастье. Весь ужас состоит в том, что эти бездарные и безголосые имеют законное право преподавать. Они — и преподавать! Вот вам и ответ на ваш вопрос, зачем им это нужно. Но не брать платных учеников тоже нельзя. Педагогам нечего будет есть с их зарплатами, а за счет платных учеников им идут доплаты.

Но, повторяю, весь ужас в том, что бездари с дипломом имеют право преподавать в высших учебных заведениях. В дипломе записано: «Консерватория», «класс «Сольное пение»... Все! Представляете, сколько такой профессор погубит голосов?

— Вам досаждали интриги в творчестве?

— Они меня вообще не касались! Когда меня это коснулось, я отсюда уехала в 1974 году. Это была история с Солженицыным, со Славой (Мстислав Леопольдович Ростропович — супруг Г.П.Вишневской. — Прим. авт.). Ему же не давали играть! Не давали залы, и все. Да, когда он уже сидел дома, я еще имела возможность выходить на сцену Большого театра, но, скажем, когда по радио передавали спектакль с моим участием, мою фамилию не объявляли, объявляли имена всех участников, за исключением меня.

Один мой почитатель прислал из Англии недавно выпущенный в России диск фильма «Онегин»; я там не снималась, но озвучивала роль Татьяны. Так вот имя того, кто исполнял партию Татьяны, там тоже не указано! Когда я не так давно смотрела этот же фильм по телевизору, все думала: «Ну, сейчас-то меня там укажут!» Нет! Ничего не указано до сих пор. Конечно, сегодня это не злой умысел, просто не обращают внимания.

— Пятидесятые-шестидесятые годы, по Вашему собственному признанию, были лучшими годами в Вашей карьере. Не жалеете, что в семидесятых Вы из-за Александра Исаевича поссорились с властью и оказались в отрыве от родины? Укротила ли эмиграция Вашу творческую свободу?

— Конечно, не жалею! Точно так же я поступила бы еще сто пятьдесят раз, если бы сложилась такая же ситуация. Это был мой дом — я имела право туда пускать того, кого хотела.

Эмиграция абсолютно не сказалась на моем творчестве. Другое дело, что я не успела спеть здесь какие-то оперы, которые там спеть было невозможно. Особенно из русского репертуара. Зато на Западе я сделала много таких записей, которые не сделала здесь. У меня ведь в СССР практически не было записей! Я уехала за границу в 47 лет, а оставшиеся после меня записи можно было пересчитать по пальцам. А там я записала массу камерной музыки. Романсы Глинки, Чайковского, всего Мусоргского, Римского-Корсакова, Прокофьева... Несколько больших альбомов русской классики. «Леди Макбет Мценского уезда» в первой редакции Шостаковича с Лондонским симфоническим оркестром. Дирижировал Ростропович. Записали «Пиковую даму», «Тоску», «Бориса Годунова», «Войну и мир» Прокофьева, много чего...

Другое дело, что к пятидесяти годам человек, сделавший карьеру, обязан ею пользоваться, а она у меня вся осталась в Советском Союзе. У меня просто отобрали мою жизнь! Двадцати трех лет, которые я пела в Большом театре, уже больше никогда не будет. Все свои лучшие силы я оставила там, и, конечно, в пятьдесят лет уже не можешь позволить себе сделать того, что можешь позволить в тридцать. Но, повторяю, я ни о чем не жалею, потому что мы же не деньги туда поехали зарабатывать, мне со Славой и здесь было всего достаточно, хотя, конечно, здесь за все это надо было работать в десять раз больше, чем на Западе. Никакой творческой подпитки с родины мне за границей нужно не было. Я была настолько в ярости от того, что все это произошло! Не могла даже слышать слова «Советский Союз». Мы вылетели как пробка на два года в «творческую командировку». Причем нас выставили без копейки денег! И нам надо было начинать все с нуля. И это при том, что и я, и Слава отработали в Советском Союзе по тридцать лет. Но все осталось дома: дача, квартира, машины...

Это был скандал. Огромный скандал! Но на Западе у нас не было никаких материальных проблем, потому что нас там уже знали, много лет до этого мы туда уже ездили. И когда мы уехали из СССР, за границей нас лишь спрашивали: «Куда хотите?»

Москва, октябрь 2010 г.

АРМЕН ДЖИГАРХАНЯН

Джигарханян Армен Борисович — руководитель Московского драматического театра под руководством Армена Джигарханяна. Родился 3 октября 1935 г. в Эривани, Армения. Занесен в Книгу рекордов Гиннесса как самый снимаемый российский актер. Кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» II, III и IV степеней. Народный артист СССР.

— Советский Союз разрушали в том числе и потому, что считали его тоталитарным государством. Казармой. А я тут как-то наткнулся на Ваши слова, что Россия, несмотря на демократию 1990-х, — до сих пор крепостная страна.

— Это мое убеждение и мои слова. Уж не знаю, правда, применительно ли это к нашей атомной энергетике... (Улыбается.) Наши люди — крепостные, они больше положенного не переварят, не придумают новое, напротив — будут молиться, чтобы все оставалось как есть. Я говорю во всеуслышание — если кто-то обижается, могу извиниться: я рад что русский театр — это крепостной театр. Потому что иного в России не дано: либо крепостной, либо плати столько, сколько платят эти проклятые капиталисты...

Бродят у меня сегодня всякие мысли... Что живем мы очень бедно, я говорю о театре, не знаю, что происходит с атомной энергетикой. Но мы не готовы, как на Западе, спонсировать театр за счет капиталистов, потому что таких капиталистов надо еще воспитать. А с нынешними мы все обязательно обосрем. Да, у нас крепостное государство, и не надо этого стесняться. Я, например, прекрасно осознаю, что мой театр — крепостной, поэтому я спокойно прошу у государства «на кофе». И мне этого не стыдно, потому что в результате будет спектакль. А изображать из себя Жан Жака Руссо... не смешите публику! {Смеется.)

— В середине 1990-х Вы создали собственный театр. С высоты режиссерского опыта можете сказать, как изменились актеры после распада Советского Союза?

— Идея создать собственный театр пришла мне в голову потому, что мне просто стало жалко ребят моего курса во ВГИКе, которые уходили практически на улицу. А у нас к тому времени уже было несколько снятых на пленку спектаклей, которые мы могли играть. Но мои актеры тоже уходят... (Огорченно.) То ли из профессии, то ли другими становятся, курвят-ся — употреблю страшное слово. Или. Ты взял актера, связывал с ним определенные надежды, а он на репетициях начинает вдруг такие вещи выделывать — в моем представлении, как в плохом театре, есть такое выражение. И я начинаю думать: «Боже мой! Как же от него избавиться, он же будет разносить зловоние в театре, он же нас заразит венерическими болезнями!» Как говорят, распоясался артист. Для меня это очень непростая проблема. В таких ситуациях у меня нет человеческой жалости, я говорю себе: «Слава богу, что это произошло!» А дальше: надо или расставаться, или перевоспитывать — не знаю, разные ситуации бывают.

У некоторых поры настолько открываются и выходит такое, что я вижу — это просто мой враг по моему пониманию жизни, и отныне он или она будут играть пьесу, в которой были задействованы, для других зрителей. Это тяжелый процесс, но хорошо, что он есть — зачем держать рядом человека, который будет тебе капать цианистый калий.

Сегодня театр живет очень тяжело... И вот в таких условиях вдруг оказывается, что твоя команда — я не хочу говорить резких слов типа «предательство» — оказалась на самом деле не твоими людьми. Я имею в виду труппу, группу, артистов... Происходит разочарование, как в любви. Абсолютно точно так же, как и в любви! Не тот запах, другая кожа... каждый взрослый мужчина знает, что это такое, и каждого из нас обязательно в жизни ждет такой сложный путь. Но я же все равно живу: я делаю усилие, поднимаюсь, начинаются новые репетиции... и ко мне начинает поступать новая органическая информация о людях.

Москва, май 2010 г.

СТАНИСЛАВ ГОВОРУХИН

Говорухин Станислав Сергеевич — режиссер, депутат Госдумы. Родился 29 марта 1936 г. в городе Березники Пермской области. Открыл для кинематографа Владимира Высоцкого в фильме «Вертикаль». Снял 11 художественных, 4 публицистических фильма, написал 14 сценариев и 3 книги.

— После гибели Советского Союза Вы сняли поистине народный фильм «Ворошиловский стрелок», который недвусмысленно отвечает на главный вопрос 1990-х: как бороться с беспределом, если бездействует власть. Но морально ли добиваться справедливости незаконным путем?

— В юридическом плане герой Ульянова действует, конечно, незаконно, но в человеческом плане абсолютно оправданно. Если правосудие отказывается наказывать виновных, что же остается гражданину? Только сделать это самому. Герой Ульянова берет на себя роль правосудия, которое в данном случае на стороне бандитов. На его месте так поступил бы любой человек, но только мысленно. Мысленно каждый из нас так и поступает тысячу раз. Просто далеко не у каждого в схожей ситуации хватит мужества совершить такой поступок, а у этого старика хватило! Он не боялся фашистов, а уж этих подонков тем более... «Ворошиловский стрелок» я считаю своим лучшим гражданским фильмом. Самым нужным и своевременным.

— Лев Толстой писал о критиках: «Всякое ложно восхваленное произведение искусства есть та дверь, в которую немедленно хлынут все лицемеры искусства». Расшифруйте, пожалуйста, слова классика применительно к дню сегодняшнему.

— Если критик не поддерживает настоящее искусство, задача которого будить добрые и благородные чувства, делать человека лучше, пробуждать в нем что-то сокровенное, а поддерживает ложное искусство, которое делает человека хуже, пробуждает в нем низменные чувства, то критик пускает по этому пути десятки молодых творческих людей, поскольку они начинают понимать, что такой путь выгоднее — призы, фестивали, Запад... Сегодня, к сожалению, таких примеров миллион.

— Имела ли смысл и перспективу Ваша с Кобзоном идея создать Высший совет по нравственности на телевидении?

— Мы лишь хотели создать нравственную цензуру, которая давным-давно существует во всех цивилизованных развитых странах. Во Франции, к примеру, такого Высшего совета боятся как огня, хотя он в привычном понимании слова цензурой не является, поскольку он выносит свое решение уже после демонстрации фильма или передачи. И, предположим, говорит: эта передача нанесла вред нации, поскольку в ней демонстрировалось насилие, и показана она была в то время, когда дети могли смотреть телевизор, за это передаче огромный штраф. Вот что такое нравственная цензура. Разумеется, она не понравилась в первую очередь телевизионщикам, тем, кто зашибает деньги. Тем не менее Госдума приняла этот закон, Совет Федерации его одобрил, а вето наложил Ельцин. Вернуться к этой идее сегодня можно, но это — тяжелое дело, бороться практически бессмысленно. Кстати, мы же в свое время в Госдуме приняли еще один закон: об ограничении продукции сексуального характера. Совет Федерации одобрил, Ельцин наложил вето.

— Вы режиссер прекрасных детских фильмов «Дети капитана Гранта», «Том Сойер», «Робинзон Крузо»...

— Вот эти фильмы меня переживут точно, потому что никто сейчас не снимает детское кино; да сегодня никто и не снимет на уровне «Детей капитана Гранта». Впрочем, по телевизору детям все равно показывают американскую киношку... На дисках, конечно, мои фильмы продают, но важно же, что идет в кинотеатрах, а главное — по телевизору, а там детские фильмы показывать невыгодно, потому что нельзя давать рекламу. Я недавно снял детскую картину, где сам сыграл главную роль, — «Радости и печали маленького лорда». И что?! Никто ее нигде не видел. Про телевидение я уже сказал, а прокатчикам показывать детские фильмы невыгодно потому, что на них должны быть дешевые билеты. Так и пропал наш замечательный добрый фильм.

— В 2000 году Вы баллотировались в президенты России. В случае победы что собирались сделать прежде всего? Какие, мягко говоря, издержки 1990-х ликвидировали?

— Покончил бы с преступностью... Это главное. Я понимаю, что с беловоротничковой преступностью нужно бороться много лет — быстро ее можно только приостановить, причем бороться с нею надо неотвратимостью жестоких наказаний; но уголовную, уличную преступность можно ведь подавить за несколько дней. Для того чтобы, к примеру, парень с девушкой могли бы ночью гулять по городу совершенно спокойно, у нас есть как российский, так и советский опыт правоохранительных органов. Но действовать надо, конечно, жесткими мерами. Вплоть до расстрела. Безусловно, вернуть смертную казнь и так далее...

— Вы возглавляли парламентскую комиссию по Чечне, что называется, глубоко в кавказской теме. Бытует версия, что кавказские республики России — фактически отрезанный ломоть: в цивилизованном виде их назад уже не вернуть, поэтому от них надо попросту избавляться. По мнению других, в таком случае России будет еще хуже, ибо, пустившиеся в свободное плавание, эти республики моментально станут плацдармом исламского фундаментализма со всеми вытекающими отсюда для нас последствиями.

— Еще тогда в заключительном мнении председателя этой комиссии и в книге «Комиссия Говорухина» я предлагал исключить Чечню из состава Российской Федерации — пусть они живут, как хотят, и одновременно вернуть всех чеченцев на родину. Плацдарм, о котором вы говорите, конечно, возник бы, но он и так рано или поздно там будет. Сейчас в Чечне совершенно нет русских, хотя в Грозном раньше проживали десятки тысяч русских. Чеченцы их всех выгнали. Причем не просто выгнали, а убили, изнасиловали, ограбили... остальных выгнали. Чтобы сохранить Чечню в составе России, там необходимо ввести военное губернаторство, а в нынешнем виде удерживать ее бессмысленно. Надо отпустить, создав жесткую границу.

— После гибели СССР стремительно развивается Китай. Быть может, не так уж нас и далеко отбросили 1990-е, в Китае было и похуже. Вот подпояшемся и догоним и перегоним Китай...

— Никаких шансов догнать Китай у России теперь уже нет, мы отстали на сотни лет. Мы ничего не строим, не шьем — все только Китай или Запад. У нас все иностранное. Вот я ощупываю себя... что на мне есть российского? Очки — западные, костюм — западный; белье, носки, ботинки, телефон — все сделано на Западе; даже «топталку» для курительной трубки и то китайцы сделали... Мы ничего не производим, только спички. (Достает коробок и пытается зажечь спичку.) Да и то, видите, даже спички плохо делаем... Мы за последние годы не построили ни одной подводной лодки, ни одного воздушного судна, ни одного корабля; наоборот — все распродали на металлолом. Зачем надо было губить отечественную авиапромышленность, кто-нибудь может объяснить? Самое ужасное, что теперь ни ее, ни строительство военного флота практически невозможно восстановить, потому что в этих отраслях не осталось квалифицированных рабочих. Гастарбайтеров ведь туда не наберешь? На заводе подводных лодок в Северодвинске работают люди 60—70 лет. Почему? Во-первых, потому, что с такой системой образования новому поколению специалистов просто неоткуда взяться. А во-вторых, туда просто никто не хочет идти, поскольку молодежь считает, что честным трудом сегодня прожить нельзя. И давно так считает — еще с перестройки. Это, кстати, и есть главная мысль моего фильма «Так жить нельзя!», а вовсе не то, что Советский Союз надо было добить.

— Вы были очень дружны с Высоцким. Высоцкий бы прижился в 1990-е годы?

— Он либо спился бы, либо умер от огорчения. Трудно себе представить, чтобы он пел на корпора-тивах и лизал задницу начальству.

Санкт-Петербург, январь 2010 г.

БОРИС ГРАЧЕВСКИЙ

Грачевский Борис Юрьевич — художественный руководитель творческого объединения детского киножурнала «Ералаш». Родился 18 марта 1949 г. в Подмосковье, В 2009 г. снял свой первый полнометражный художественный фильм «Крыша». Заслуженный деятель искусств России.

— Развал Советского Союза заставил задуматься многих, даже успешных творческих людей, о собственной миссии в искусстве. У Вас никогда не было сомнений в правильности выбранного откровенно «детского» пути?

— Были. В начале 1990-х, когда рассыпалась страна, открылись «шлюзы» и появилась всякая американская фигня, гнусного качества видеосалоны, когда мы стали никому не нужны, не знали, куда деваться и что делать, когда про нас забыли, я ужаснулся, подумав, что это навсегда. Как герой рассказа Шукшина «Думы», прикрыв глаза, я стал регулярно мучить себя одной мыслью: «А правильно ли я живу? Оставил ли я след в этой жизни?» Но потом все выправилось, встало на свои места, с течением времени к «Ералашу» вернулись общенародная любовь и теплое отношение, и сразу стало легче. А ведь это очень важно: чтобы художник мог видеть результат своего труда. Смех, слезы, радость, огорчение...

И сегодня я понимаю, что те 36 лет, что я делаю «Ералаш», прожиты не зря. «Ералаш» востребован настолько, что даже есть идея организовать канал его круглосуточного показа. Ведь мы — продукт штучный. Даже то, что порой было сделано на бегу, останется надолго. Потому что не горят не только рукописи, но и наши «Ералаши». И когда сегодня я встречаю на улице людей, которые вдруг начинают мне улыбаться, я понимаю, что у меня не ширинка расстегнута, а мне рады, как создателю «Ералаша». Так что, как у Высоцкого: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним!»

— У Вас есть конкуренты?

— Они появляются и сразу умирают, появляются и умирают. А мы, напротив, растем. Сегодня, к слову, я веду переговоры с «Фитилем», меня просят его возглавить. «Фитиль» не умер, он законсервирован. Так что я размышляю. В принципе, мне любопытно попытаться сделать его вновь ярким, интересным, сочным. Хотя «Ералаш» и младший брат «Фитиля», как видите, мы ушли далеко вперед по всем параметрам.

— Есть мнение, что обилие голливудской продукции, хлынувшее на постсоветские просторы после развала СССР, не просто дурной тон, но и вредно для нации с точки зрения ее духовной самоидентификации...

— Самое главное, что из-за этой продукции мы теряем наш русский менталитет; под словом «русский» я имею в виду все национальности нашей страны, дай Бог, чтобы они жили и росли. Чебурашка должен быть нам ближе, чем Симпсоны или семейка Адамс. Меня абсолютно искренне сегодня это беспокоит и волнует. Когда-то нас перекармливали гордыней за нашу великую страну, а потом ее дружно принялись оплевывать, и теперь нам пришло время возвращаться к такому «совку». Всем вместе. С каждым годом я все больше и больше становлюсь патриотом своей страны. Я никогда не собирался из нее никуда уезжать. Мне это никогда не было нужно. Я ценю родной язык, которым владею в совершенстве, понимаю, что ни в одной другой стране мира я не смогу так образно выражаться. Я все больше и больше понимаю, что мы живем в огромной прекрасной стране, которой нужно гордиться. И учить всей детей гордиться Россией, в том числе и потому, что Россия — единственный противовес Америке. А для этого надо искать интересные и яркие методы. Фильм «Брат» в свое время был так силен, потому что брал патриотизмом. Сегодня таких примеров мало. Ну разве «Кандагар».

Москва, май 2011 г.

Глава третья. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОРТОДОКСЫ, ПРОФИ И НЕГРЫ. ОПИУМ ДЛИ НАРОДА. СССР ВОЗРОДИТСЯ

Было бы несправедливо утверждать, что 1990-е годы не дали России ничего стоящего, а лишь прошлись по ней, как батька Махно по соседним с Гуляйполем хуторам. На навозной куче деструктивных для общества и государства процессов, например, расцвели такие отрадные явления, как издательский бизнес и журналистика. (Последнюю не путать с политическими битвами титанов «сливных бачков», о них речь в одноименной главе.) Книгами, теми самыми книгами, ради которых советская власть заставляла сдавать макулатуру и конвертировать ее в книжные талоны, а те, в свою очередь (и через очередь), в книги, вдруг в одночасье наполнились книжные магазины.

Книги были красивыми, не в пример болотным советским корешкам, яркими и что, конечно, намного важнее — на любой самый предвзятый вкус. Издательское дело оказалось намного демократичнее той же политической журналистики, где в 1990-е свирепствовало антисоциалистическое ханжество, иначе не скажешь, ведь идеологическая окраска вовсе не показатель качества и содержательности текстов. В книжных магазинах можно было купить книгу практически любого автора: от Лимонова до Битова, узнать о подвиге Че Гевары и о деталях гибели царской семьи. Это была мудрая политика, лишенная сиюминутного политического лицемерия, а потому оказавшаяся выигрышной не только в историческом смысле, но и в финансовом. Но главное, именно благодаря расцвету издательского дела в 1990-е годы у советского читателя была отдушина, да что там отдушина, полноценная возможность узнавать самый широкий спектр мнений и сведений о том, что происходит со страной, о ее прошлом и будущем. Немаловажное, согласитесь, обстоятельство.

В 1990-е годы получила широкое распространение детективная литература. Предвижу, кто-то из читателей поморщится: чернуха, мол, что в ней может быть хорошего. Ну, во-первых, лучшие авторы этого жанра писали (и пишут) на высоком профессиональном уровне и, что важнее, отнюдь не смаковали жутковатую действительность 1990-х, как это наглядно делал какой-нибудь «Дорожный патруль», разливающий с телеэкрана лужи настоящей, а не порожденной воображением автора детектива крови. А во-вторых, не перекладывайте, господа, с больной головы на здоровую. Больную действительность породили не писатели, а политики. Честно и критично рассказывать о происходящем (не за это ли, кстати, боролись с советской властью? Чего ж теперь пасовать перед Ельциным), к тому же, повторяю, посредством воображения, а не реальной криминальной телехроники, долг профессионального писателя. А то, что писатели детективного жанра — профессионалы своего дела, вам растолкует в этой главе президент российского Пен-клуба, великий писатель Андрей Георгиевич Битов, который, по его собственному признанию, берет с собой почитать в отпуск детективы Александры Марининой. Кстати, Маринина — самый, на мой взгляд, яркий во всех смыслах феномен детективной литературы 1990-х, поэтому наша книга без мнения о том времени, его нравах, людях такого уважаемого эксперта, как Александра Маринина, конечно, обойтись не могла. Интереснейшее интервью с Александрой Марининой ниже в этой главе. Среди писателей-мужчин детективного жанра честнее и талантливее всех клеймили 1990-е Андрей Константинов и Даниил Корецкий. Фильм «Бандитский Петербург» и роман «Антикиллер» — нетленные свидетельства ельцинской эпохи и ее диких нравов.

Не дремала после гибели Советского Союза и социальная журналистика. Благодаря ей мы узнавали жуткую изнанку крестового похода демократии на наследие Советского Союза. Проституция. Бродяжничество. Беспризорничество. Нищенство. Эти немыслимые в СССР явления журналисты разобрали по косточкам. И было это, как и в случае с детективщиками, не смакование жареных фактов, а констатация безумной реальности, призыв с нею бороться. Я, конечно, не имею в виду газетенки типа «Экспресс-газеты», которые на общественных катаклизмах действительно набивали себе карман, и только, а говорю о порядочных коллегах, которых, к счастью, было и остается большинство в профессии. Поверьте, и нам было нелегко тогда, в 1990-е. Самому узнавать шокирующие подробности мира, в котором ты живешь, не сахар. Помню, в «Московской правде» с Петей Федулиным провели небольшое журналистское расследование о московских нищих-попрошайках. Казалось бы, ну, нищие, ну, попрошайки, но выяснилось-то, что фактически ни один нищий в Москве той поры не принадлежит сам себе, все собирают медяки, которые потом идут в общак (или куда-то там в бандитский кошелек), самим бедолагам остается только на квас и хлеб. Прикинули и сумму ежедневной выручки королей нищенской мафии. Ужаснулись. Рассказали об этом читателям и властям, конечно.

Последнее обстоятельство я хочу подчеркнуть особо. Журналистика — не исполнительная власть, как привыкли считать в СССР многие. Публикация в лучшем случае может быть призывом к действию, но сама по себе — информация, и все. Главный редактор «Литературной газеты» Юрий Поляков подробно разберет этот непростой момент общественной жизни 1990-х в этой главе, поэтому вряд ли мне есть смысл предварять коллегу, старшим, как говорится, видней.

В названии главы есть фраза «Опиум для народа». Как вы, наверное, уже догадываетесь, речь пойдет о религии. Вернее, о всеобщем помешательстве на религиозной почве в период гибели Советского Союза. Разумеется, искусственным этот процесс был лишь отчасти, идея нового крещения Руси была откровенно спланирована на Западе и, убежден, зафиксирована в секретных протоколах, подписанных Ельциным в США. (Ельцин, как помнит читатель, первый из руководителей страны пошел в храм, хотя, сдается мне, больше все-таки по электоральным мотивам.) Упускать такой прекрасный инструмент для свержения советской власти, как вера в Бога, в Государственном департаменте, конечно, не собирались. Атеизм советской власти использовали не хуже, чем ее сталинские прегрешения. Крыть-то и в самом деле было нечем. Церкви рушили? Рушили. Попов гоняли? Гоняли. Ну вот и пришло время расплачиваться.

И пожинал отныне сбитый с толку советский народ «религиозное возрождение» страны. Верить в Иисуса Христа стало модно, нет, даже не модно, а нужно, потому что не верить было стыдно, неприлично, да и неспокойно. Помню шумные сборища под окнами газеты «Московские новости» в конце 1980-х, где продвинутый обыватель выпускал политический пар, общаясь с себе подобными на темы сталинских преступлений, религии и, конечно, дальнейшего обустройства государства. Так вот в этих стихийных (не то что нынешние «несогласные») народных дебатах не последний тон задавали какие-то уж особо истые поборники христовой веры. Настроены они были агрессивно, едва не толкались грудью, спорили, ругались, не слушали оппонентов, хмурились, поглядывали на атеистов с сожалением и брезгливостью, как на недоумков, ни дать ни взять новоиспеченные крестоносцы на просторах темной, никогда не выходившей из языческого варварства России. Все это я испытал на себе, так как скрывать свой атеизм (и в самом деле, с какой стати?) считал ниже своего достоинства, а слепой возврат моего народа в лоно Церкви считал архаизацией. И испытывал потом все 1990-е годы много раз: Бог был для не до конца разочаровавшихся в демократии людей последней зацепкой за всеобщую разумность происходящего, высшей силой, которая на последнем этапе вдруг возьмет и все исправит. Не вмешался и не исправил. Для этого Ельцину пришлось призвать Путина.

Я заранее приношу свои извинения искренне верующим людям, ибо к таковым отношусь с уважением, но, как вы понимаете, речь идет о массовом гипнозе под названием: напялю крест назло коммунистам. В церквах 1990-х стало можно встретить бандитов. Писали, что киллеры приходят на исповеди после удачно проведенного убийства. «Подсвечниками» в 1990-е окрестили циничных чиновников, не верящих ни в Бога, ни в черта, но которым участие во всенощных бдениях было положено по статусу с тех самых пор, как бывший секретарь Свердловского обкома Ельцин, в одну ночь сровнявший с землей Дом Ипатьева^[29], научился креститься перед телекамерой. Вдоль МКАДа в начале 1990-х стояли батюшки в рясах с табличками на груди «Освящу автомобиль». Крестить офисы бизнесменов стало таким же обязательным делом, как иметь «красный уголок» на любом предприятии в советские времена. Об отношении самой Русской православной церкви к вышеперечисленным явлениям вы узнаете из моей беседы с одним из ее главных представителей протоиереем Всеволодом Чаплиным.

А мнение выдающегося режиссера Никиты Сергеевича Михалкова о значении религии в постсоветское время я представляю читателям, во-первых, потому, что искренне верующий Михалков, быть может, самый откровенный, так сказать, мирской адепт веры в Бога, а во-вторых, потому, что Никита Сергеевич полагает, что возрождение национального самосознания русского народа вне Церкви немыслимо. Не уверен, что это так, поезд, мне кажется, давно ушел, второй раз в одну и ту же реку не входят, но... Михалков есть Михалков.

И, наконец, самое интересное по поводу Церкви. Завершает эту главу очень интересное интервью с Александром Прохановым, которого мучит вопрос преемственности времен в отечественной истории. Как примирить Сталина с Николаем И? Имеют ли право войти в историю 1990-е годы или их надо вычеркнуть? И — церковь. Проханов расскажет вам о массовом явлении в самой Церкви, призванном канонизировать... Сталина. Да-да! А что? Сталин и в самом деле фигура далеко не однозначная для священнослужителей. (Кстати, и отец Всеволод выскажет в этой главе ему нечто вроде сдержанного уважения.) В общем, читайте и делайте выводы.

ЮРИЙ ПОЛЯКОВ

Поляков Юрий Михайлович — главный редактор «Литературной газеты». Родился 12 ноября 1954 г. в Москве. Работал в Бауманском райкоме комсомола. Советский, российский писатель. Автор «ЧП районного масштаба» и сценария «Ворошиловского стрелка». Лауреат премии правительства РФ в области печатных СМИ.

— После развала Советского Союза в 1990-е годы как-то затерялась некогда яркая «Литературная газета». Что произошло с рупором интеллигенции?

— В 1990-е годы газета превратилась в заповедник непуганых либералов. И любой человек не ортодоксально либеральных взглядов из газеты изгонялся. К публикациям рассматривался только узкий спектр эмигрантско-диссидентской чернушной литературы. Из номера в номер печатались воспоминания Соломона Волкова о Бродском. Я к Бродскому отношусь нормально, хотя, когда его ставят рядом с Пушкиным, мне смешно. Что, наша поэзия на Бродском закончилась?

— Вас специально поставили спасать «Литературную газету»?

— Да. Как это произошло... Начиная с Бурлацкого газетой руководили либералы, я же критиковал ельцинизм еще в своей повести «Апофегей» в 1989 году) предсказав все «художества» Ельцина. Естественно, в те годы я вообще не мог ничего возглавлять. Сидел дома, писал книжки, которые, слава богу, хорошо покупали, писал сценарии, в частности «Ворошиловского стрелка». А руководители «Литературки» дорулились до того, что не из чего стало выплачивать зарплату, тираж к 2001 году с 6,5 миллиона упал до 20 тысяч! К тому времени акционерами стали уже другие люди. Они рассудили: если либералы газету ухайдакали, давайте попробуем назначить главредом человека с консервативными взглядами.

— Почему свои лучшие годы «Литературка» прожила в тоталитарные 1990-е годы?

— Тогдашняя власть, которую сегодня почему-то принято изображать сборищем идиотов, на самом деле была далеко не глупа. Она понимала, что в стране, где исторически не сложилась политическая оппозиция, необходима оппозиция интеллектуально-духовная в виде творческой, научной интеллигенции. При этом объявить «Литературную газету» органом духовной оппозиции было, конечно, нельзя, но сделать это де-факто было можно. В этом, кстати, секрет такой любви к «Литературной газете» в то время.

— «Литературка» во время перестройки ратовала за капитализм. Но не было ли тут саморазрушительного писательско-журналистского парадокса: являться представителями одного из самых обеспеченных слоев населения в СССР — гонорары, дачи, квартиры — и на волне своих же чаяний скатиться фактически в бедность?

— Ну, либералы ничего не потеряли. Они в 1990-е годы попали на содержание к очень серьезным фондам. Зарплаты сотрудников толстых журналов, которые поддерживал Фонд Сороса (у меня даже была по этому поводу статья «Соросята»), не снились даже академикам! Этот факт просто не афишируется. Существовали системы грантов и лекционных турне. И когда моя семья в 1991—1993 годах жила на 100 долларов в месяц, эти люди получали, к примеру, за двухнедельное турне по США несколько тысяч долларов!

— Вам не кажется, что наряду с обретением независимости прессой и литературой независимость от прессы и литературы получила и власть?

— Конечно! Раньше по многим публикациям «Литературной газеты» исполнительной властью принимались конкретные решения и в отношении самой власти. Все это было очень серьезно. Сейчас власти наплевать на публикации — хоть оборись! Сколько кричали, что деятельность Чубайса на посту «эффективного менеджера» кончится технотронной катастрофой?! Никто не слушал! Когда рванула Саяно-Шушенская ГЭС, тогда об этом только и задумались.

— Советскую власть ругали за цензуру, в 1990-е и сегодня ее совсем нет?

— Сегодня есть корпоративная цензура: если газета принадлежит какой-то корпорации, то попробуй о ней заикнись! Сегодня идет поддержка депрессивной литературы: ей отдаются все премии; жюри всех этих «букеров», «национальных бестселлеров», «Большой книги» сформированы таким образом, что книги писателей традиционного русского мировоззрения не проходят через это сито. Не случайно, скажем, в жюри «Большой книги» сидят только москвичи, питерцы и эмиграция... И это делается специально! Чтобы молодое поколение знало, что надо именно такую литературу писать — тогда будут премии, переводы... А если ты будешь писать тексты, в которых у тебя будет болеть сердце за народ, за державу, то хрен ты чего получишь — и не пытайся! Если ты свой в тусовке, то какую бы хрень ни писал — все будет хорошо, а если ты не свой, приходи хоть с первой частью «Тихого Дона», все равно все скажут: это чепуха, уберите этого человека!

— После развала СССР возникли имущественные драки среди писателей. Нужны ли такие союзы писателей?

— Нужны профсоюзы писателей: взносы, медицинская помощь, страховка — все как положено. Сегодня аппараты что демократических, что патриотических союзов писателей кормят только себя, проедая остатки писательской собственности, сами себе вручают бесконечные премии... Причем любовь к денежным знакам свойственна и космополитам, и патриотам, она — внеидеологична. Продали почти всю собственность: детсады, поликлиники, все что можно! Жулье! А эта переделкинская история, в которую были вовлечены патриоты с патриотическим союзом писателей?.. На ее примере я понял, что желание жить за счет писательской собственно-ста побеждает даже самые жаркие патриотические чувства. Так что нужен нормальный профсоюз, по идеологическим принципам никто из писателей больше объединяться не будет. Все! Отгремело!

Москва, декабрь 2009 г.

АНДРЕЙ БИТОВ

Битов Андрей Георгиевич - классик отечественной литературы, президент Российского ПЕН-клуба. Родился 27 мая 1937 г. в Ленинграде. В 1957 - 1958 гг. служил в стройбате на Севере. Автор романа «Пушкинский дом».

— Вы как-то сказали о себе: при советской власти «не прогнулся, но прозябал». Не такая уж, наверное, и плохая была власть, если при ней можно было допрозябаться до «Пушкинского дома», Андрей Георгиевич?

— Я не думаю, что в СССР была советская власть, в СССР была империя, поэтому основная тема моих произведений — империя; это было единственное, что я мог как невыездной изучать, как страстный путешественник тоже изучать, как человек с геологическим образованием тоже изучать, и я вполне этому предавался. Я думаю, что большевизм как диктатура позволил сохранить империю, которая могла бы расползтись после Первой мировой войны, как Австро-Венгрия, скажем, или как она расползлась в наше время. Режим удерживал империю, а империя на самом деле такое историческое существо, у которого, возможно, свое подсознание; и тиран тоже есть часть организма империи, централизованная власть для такого пространства, по сути, неизбежна.

— Акунин — поп-культура?

— Не знаю, я не очень его читал... Дело в том, что в последние десятилетия поднялись запрещенные жанры, которые удовлетворяют рынок, — там есть лучшие и худшие профессионалы, а та литература, на которую ориентируюсь я, — непрофессиональная литература, вся великая русская литература непрофессиональна, только Чехов уже был профессионалом. Достоевский мог бы быть профессионалом, но он себя загонял в эту структуру проигрышами и нищетой. Для Пушкина поэзия была скорее как позиция, при этом он был не против тех денег, которые ему могли заплатить за сочинения, но его литература — это развитие, то есть совсем другое занятие, это непрофессиональная литература. В советское время профессионалами кого называли? Кто больше всех зарабатывал от литературы? Так больше всех зарабатывали секретари союзов писателей. Я — такой устаревший образец писания как попало, как Бог на душу положит; это мое кредо. Конечно, в момент письма я не думаю, что Бог вкладывает слова в уши, но я стремлюсь к какой-то свободе текста и к своей собственной свободе, к постижению сути тех явлений, которых я по недоумению и недоразвитости стал очевидцем, свидетелем, и что стало моим опытом. Таким вот образом. Ну а потом... судьба произведения — это темное дело, и как они будут жить без меня, я не знаю.

Акунин, по-моему, изобрел одну великую вещь — и то я знаю это умозрительно, потому что читать про Фандорина мне неинтересно, — он сообразил общую отсталость публики, общий ее голод по жанру, которого не существовало в России. Он ведь господин вполне интеллигентный, образованный, японист. Акунин перенес действие своих романов в то время, когда в России мог родиться настоящий детектив, но он родился в это время в Англии... Он написал романы, которые могли быть написаны тогда — это такая догадка, которая дорогого и стоит, понимаете? Его успех обеспечен этим. Путь Марининой, допустим, другой. Вот ее романы я одно лето в Крыму читал, потому что хотел понять, кто их пишет. Когда я читаю какую-нибудь книгу, я либо не думаю про автора, а с ним общаюсь на равных или снизу вверх — я имею в виду, конечно, настоящие книги, либо я начинаю на основании текста догадываться о личности автора, то есть строить собственное произведение об этом человеке. Романы Марининой меня увлекли, потому что я никак не мог почувствовать там человека, разгадать автора... в данном случае разве что какие-то черты Каменской указывают в сторону Марининой; зато это хорошо заполняет страницу — приготовление какого-нибудь блюда, какая-нибудь косметика, боли в спине или еще что-то. Но эти люди работники, они профессионалы, а я нет.

Москва, январь 2010 г.

АЛЕКСАНДРА МАРИНИНА

Российская писательница детективного жанра. Родилась 16 июня 1957 г. во Львове. Подполковник милиции в запасе. По мотивам 21 произведения создано 4 телесериала «Каменская». Произведения Марининой изданы более чем в 25 странах мира.

— Гибель Советского Союза ознаменовалась очень немногими позитивными тенденциями. Одна из них — расцвет издательского дела. Вы лучший автор детективной прозы в лучшем российском издательстве «ЭКСМО» в 1990-е годы побили все мыслимые и немыслимые рекорды по количеству изданных книг за определенный период.

— Не знаю насчет рекордов, но книг было действительно много.

— Поводом для литературной плодовитости у Достоевского были долги...

— У меня долгов никогда не было. (Смеется)

— Что же служило причиной Вашей «скорописи»?

— Молодой кураж. Как я понимаю, речь идет о периоде 1995 — 1996 годов, значит, тогда я была на 15 лет моложе, здоровее, глупее, азартнее, отчаяннее, храбрее. Из меня тогда — не хочу пользоваться очень русским словом «перло»... из меня это все тогда выплескивалось. Это действительно были мои самые плодотворные годы, в один из которых я написала 5 книг, а в другой — 6. Это были мои личные рекорды, которые я потом даже и не пыталась повторить. Перешла к плавному ритму — 2 книги в год. И это ритм, в котором я все нормально успеваю.

— Меркантильный момент в Вашем труде на первом этапе совсем не присутствовал?

— Он не присутствовал, потому что мне тогда за мои книги платили очень мало. Середина 1990-х годов — это только-только становление издательского бизнеса в его нынешнем виде. А я тогда была начинающим автором, который вообще не знал, что сколько стоит, и которому можно было заплатить 600 долларов за роман и издать его 80-тысячным тиражом. Это сейчас мы понимаем, что так не бывает. Если у романа такой тираж, то гонорар должен быть существенно выше. А тогда, ухватив эти 600 долларов, я чувствовала себя Рокфеллером.

— В «Стилисте», кажется, Вы описали пронзительную сцену взаимоотношений авторов с издателями... Доставалось?

— Да. Я описала сцену, которая случилась лично со мной, поэтому она и получилась такой пронзительной. Я выплеснула в очередной раз то, что меня волновало. А я тогда была, как чукча: что вижу, то и пишу. В книге это была сцена разговора двух авторов с главным редактором издательства. Разница с реальной ситуацией состояла лишь в том, что с главным редактором разговаривала я одна. Это был 1996 год. После этих разборок я вернулась на работу вся в слезах, почерневшая, расстроенная. Рыдала на плече у своего начальника, который долго не мог понять, что случилось. И когда я перестала хлюпать носом, обрела способность внятно говорить, то изложила ему суть проблемы.

А дело было в том, что мои издатели упрекнули меня в том, что я посмела польститься на более высокий гонорар, предложенный мне другим издательством. Непроговоренный подтекст беседы был таков: «Да, мы платим тебе мало, но будь благодарна, что мы тебя издаем, а ты, тварь неблагодарная, хочешь уйти к другому издателю!» При этом никаких договорных обязательств у меня с издательством на тот момент не было. Я имела полное юридическое право это сделать. Другое дело — моральное право... Но если бы они платили мне больше, я бы ни на что не польстилась.

Мудрый начальник, выслушав меня, сказал: «С этой минуты ты занимаешься только тем, что пишешь книги, а всеми твоими отношениями с издательством буду заниматься я. Я понимаю аргументы издателей как руководитель, но я понимаю и тебя — как автора, который все это выслушивать не должен. Твое дело — писать». И с 1996 года у меня отношения с издательством стали идеальными.

— И издательство не обиделось за то, что Вы придали Ваши с ними отношения гласности?

— У них хватило ума, мудрости, взрослости, деликатности не обижаться.

— Молодым авторам сегодня пробиться сложнее или сложнее было в Ваше время?

— Сегодня сложнее...

— Потому что все ниши заняты Вами и Вашими коллегами?

— Моя ниша еще могла бы вместить достаточно большое количество писателей, а сложнее стало потому, что стало много авторов. В начале 1990-х их было мало, поэтому с удовольствием брали всех. К тому же тогда был очень востребован жанр детектива. А сегодня в нем написано так много, что издателю неинтересно брать одно и то же, ему хочется оригинальности, новизны, яркости, свежести. А в середине 1990-х это было не нужно. Можно было писать посредственно — все равно тебя издадут. Сейчас без изюминки издатель нового автора не возьмет.

— Мы с Вами говорили о Вашей литературной плодовитости... А ведь именно из-за нее Вас в 1990-е годы стали подозревать в использовании литературных негров. Были основания?

— (Смеется.) Нет, конечно! Зачем они мне?! Я как-то разговаривала на эту тему с Андреем Битовым, он хохотал; «Когда я прочитал, что вы используете литературных рабов, я понял, что утверждать такое может только полный идиот! Потому что тот, кто читал хотя бы три ваших книги, отчетливо видит, что они от первой до последней буквы написаны одной рукой». Ну, это же в самом деле видно! Никуда не денешь ни стиль, ни авторскую личность. О чем тут вообще можно говорить? Отдайте мои книги любому литературоведу, и он вам скажет, что каждая из них написана мной лично от первой до последней строчки.

А когда я переспрашивала вас, зачем мне литературные рабы, я имела в виду; как их использовать? Ведь если я буду придумывать, а они будут воплощать, то книги будут разными. Это же всегда очевидно! Видно, что сцена погони написана одним, сцена допроса написана другим, любовная сцена написана третьим...

— Однако не станете отрицать, что литературное рабство существует. С морально-профессиональной точки зрения такой творческий институт имеет право на существование?

— Имеет, конечно. Существуют разные способы организации труда. Мне интересно организовывать свой труд так, как я это делаю. Потому что, когда, заканчивая книгу, я пишу слово «конец», я испытываю чувство глубокого удовлетворения от того, что, несмотря на то что мне было трудно, несмотря на то что я устала, несмотря на то что под конец меня тошнило от одного упоминания о моем персонаже, я закончила книгу. Не остановилась на полпути, не бросила, не сломалась. Сделала! А потом, придя ка встречу с читателями, я слышу от них адресованные мне слова благодарности и понимаю, что в этом исключительно моя заслуга. Для меня это важно.

А если бы для меня это было не нужно и не важно, я могла бы организовать этот труд как-то по-другому. Действительно, придумывала идею, кто-то бы писал синопсис, я бы с умным видом этот синопсис поправляла бы: «Ах, голубчик, что это вы такое написали? Это же совершенно не годится! Переделайте!» Он бы переделывал, я бы опять проходилась рукой мэтра... Мне это скучно. Я не хочу бьпъ начальником.

— Как относитесь к расхожему в 1990-е годы обвинению в адрес детективщиков, что они больше, чем кто-либо, распространяют в обществе чернуху и всякие аморальные вещи? Вас, помнится, упрекали за сюжетную линию, в которой жертвами маньяка становились исключительно мальчики семитского типа...

— А при чем здесь аморальные вещи? Я что, в той книге призывала к уничтожению евреев? Или высказывала какие-то антисемитские лозунги? Я лишь написала о преступнике, который выбирал своих жертв по определенному типу внешности. И если этот тип внешности был семитский, то что же с этим было поделать? Просто первый человек в жизни, нанесший будущему преступнику сильную психологическую травму, имел вот такой тип внешности. И герой книги мстил за унижения детства похожим людям. Что здесь аморального? Это была история конкретного маньяка.

— В середине 1990-х Вас называли «русской Агатой Кристи»...

— Неправильно называли...

Москва, май 2011 г.

ВСЕВОЛОД ЧАПЛИН

Чаплин Всеволод Анатольевич - председатель Синодального отдела по взаимодействию Церкви и общества Московского патриархата. Родился 31 марта 1968 г. в Москве. Член Общественной палаты РФ. Протоиерей. В 1991 г. рукоположен целибатом — обет безбрачия — митрополитом Кириллом (Гундяевым) в сан диакона.

— После распада Советского Союза одним из непременных атрибутов пасхальных богослужений стали граждане в добротных костюмах, на лицах которых сложно разглядеть искреннюю веру в Бога и следы соблюдения поста... Как Вы относитесь к феномену 1990-х — «подсвечникам»?

— ...Вера в Бога определяется не выражением лица. Я знаю массу «Алеш Карамазовых» со светлым ликом и пронзительно-чистым взглядом, у которых в душе дикие пороки и кошмарная бесовщина. Знаю и людей, которые угрюмо смотрят в пол, а на самом деле обладают настоящей верой и настоящей душевной красотой.

«Подсвечники» были в 1990-е годы, сейчас их нет. Этот термин имел отношение к тем людям, кто хотел попиариться за счет Церкви. Но сегодня, согласитесь, странно было бы делать пиар на том, что ты приходишь в храм. У меня на службах бывают люди из мира творчества, предприниматели, чиновники, и я знаю, что все они приходят искренне. Среди нынешних политиков и бизнесменов есть глубоко верующие люди, есть люди не очень хорошо знающие православное исповедание, но меняющие свою жизнь к лучшему. Сейчас, кстати, многие политики и чиновники регулярно исповедуются, причащаются, читают духовную литературу, совершают паломничества по монастырям. Иногда даже становятся богословами-любителями, впрочем, не всегда трезвомыслящими. Но следующий шаг, многими из них пока не сделанный, — стать не просто добрыми христианами, но именно христианскими политиками. Разучиться разделять храм и свою «мирскую» деятельность. Начать поступать в политике по заповедям Христовым. А значит — научиться даже терпеть неудачи и поражения, но только не отступать от Божи-ей правды, пусть вопреки собственным интересам и «правде» сиюминутной, житейской.

Сегодня светские журналисты, рассказывая о посте, все чаще излагают требования строжайших монастырских уставов, которые и монахами-то редко соблюдаются. Сказать о вошедшей в норму для мирян церковной практике не хотят: боятся прослыть «либералами». Однажды я посещал редакцию одной православной телепрограммы. Сидят журналисты, пьют кофе с молоком. В это время в эфире их стараниями идет бегущая строка: «Сегодня пятница, день постный. Сухоядение. Благословляются пареные овощи». Пришлось процитировать Евангелие: «И вам, законникам, горе, что налагаете на людей бремена неудобоносимые, а сами и одним перстом своим не дотрагиваетесь до них».

— С началом перестройки прихожанами, как Вы только что отметили, стали люди из новых для церкви слоев общества. Был ли у этих людей один общий мотив обращения к вере, что подтолкнуло их вдруг прийти к Богу?

— Это был единый процесс, но ситуации были, конечно, разные. Если, скажем, люди из среды интеллигенции в 1990-е годы частично отошли от Церкви, то в те же 1990-е, а главным образом в 2000-е годы, верующими стало большое количество обычных людей, в том числе тех, кто не противопоставляет себя обществу. И так, по большому счету, и должно быть, я писал об этом в «Лоскутках»: религиозная жизнь человека должна быть естественной, должна быть частью его обычной жизни. В Бога сегодня верят люди из самых разных слоев общества: как простые, так и высокообразованные, как правители, так и не имеющие власти, как богатые, так и бедные. И это является правильным и логичным исходом религиозного возрождения России. Это возрождение перестает быть «ураганным» и сегодня движется не вширь, но вглубь. Люди, однажды ощутившие себя православными, постепенно начинают молиться, ходить в храм, исповедоваться, причащаться, читать церковные книги, газеты, журналы, смотреть православные телепередачи. Хотя число людей, постоянно участвующих в богослужении — так, как надо, с сердцем и с умом, — до сих пор невелико.

На мой взгляд, было не совсем правильно, когда раньше в церковь зачастую приходили люди, которые лишь хотели отделить себя тем самым от общества. Так, поколение ищущей молодежи начала — середины восьмидесятых активно приходило в храмы. Среди этих молодых людей было много «продвинутой» московской интеллигенции, но были и совершенно простые юноши и девушки — студенты, приехавшие из разных городов и весей, и даже старшеклассники. Интерес к вере был очень горячий, подчас окрашенный радикализмом — консервативным или либеральным. Многих привлекало то, что Церковь тогда была — наряду с некоторыми театрами, выставочными залами, философскими и литературными кружками — одним из мест, где собирались полудиссиденты, люди, принципиально не принимавшие советскую действительность. Кому-то, возможно, просто нравилось вращаться в, «нестандартном» по тем временам социуме. И не случайно, что, когда отделенность посредством Церкви от советской власти перестала для этих людей быть актуальной, они либо пошли дальше в своих религиозных исканиях или вернулись к атеизму.

— Правда ли, отец Всеволод, что в 15-летнем возрасте Вы отказались учить химию в советской школе?

— Правда. Но удовлетворительную оценку мне все-таки поставили, поскольку учителя не хотели портить отчетность в школе. Сознательно, начиная с 8-го класса школы, я минимизировал или полностью отказался от изучения тех предметов, которые мне точно не были бы нужны в будущем. Один из изъянов советской школьной системы заключался, на мой взгляд, как раз в том, что детей пичкали фактически университетским курсом наук, которые вряд ли когда-нибудь большинству из них могли пригодиться в жизни. Это было вызвано тем, что советская школа, по существу, готовила специалистов для «оборонки». А поскольку потребность в таких специалистах была гораздо меньше, чем общая масса выпускников школ, то многие дети на эти предметы просто зря потратили время.

— Вы — член Российского организационного комитета «Победа». Как относитесь к Иосифу Виссарионовичу?

— Для меня важны даже не те послабления в положении Церкви, которые он сделал... Очевидно, что Сталин был человек противоречивый. Я не думаю, что его можно считать абсолютным злом или абсолютным добром, как у нас сейчас это делают. Это был умный политик, человек, умевший прекрасно рассчитать свои политические действия. Он был образованным человеком, в том числе понимавшим общественное значение религии. За некоторые его действия как государственного деятеля Сталина можно уважать.

Сталин обрек на смерть многих из тех, кто угрожал существованию советского государства, но он повинен и в смерти большого количества невинных людей. Нет оснований считать, что он когда-либо каялся в этом. Нет оснований считать, что Сталин когда-либо вернулся к христианской вере. Легенды о том, что он был тайно верующим человеком, не находят никакого подтверждения. То есть речь идет о человеке, который вряд ли вошел в Царствие небесное.

— Именно при Сталине, однако, появился Кодекс строителя коммунизма, у которого так много общего с Евангелием...

— Из десяти заповедей Евангелия четыре, как вы знаете, имеют отношение к отношениям — извиняюсь за тавтологию — человека и Бога. Кодекс строителя коммунизма выбросил из них главное — эти отношения.

Москва, март 2010 г.

НИКИТА МИХАЛКОВ

Михалков Никита Сергеевич - российский и советский режиссер, председатель Союза кинематографистов России, народный артист РСФСР. Родился 21 октября 1945 г. в Москве. Лауреат премии «Оскар» за лучший иностранный фильм. Награжден орденами: «За заслуги перед Отечеством» II степени и «За заслуги перед Отечеством» III степени.

— Советский Союз, по мнению, вероятно, большинства людей, погиб из-за несоответствия личностей его последних правителей масштабам страны. Кто, по-Вашему, в российско-советской истории из наших правителей ощущал этот самый масштаб страны?

— Ну, во-первых, это некоторые наши государи. Конечно, Столыпин, Сталин ощущали.

— Кстати, о государях... После развала СССР, в 1990-е годы, появилась масса рецептов, как дальше выстраивать отечественную государственность. Вы, Никита Сергеевич, убежденный сторонник монархии в нашем государстве. Реалистично ли это?

— Я был бы полным идиотом, если бы долбил бы всем в уши: «Давайте восстановим монархию!» Я говорю о том, какой формы правления в России я в принципе сторонник и какая форма правления для России более естественна.

— Ваш главный постулат, на который опирается это Ваше убеждение: царь априори не может плохо править, ибо ему передавать страну собственному ребенку. Мол, не подставишь же собственное дитя. Но Николай II как раз сначала и пытался оставить бурлящую Россию на сына Алексея... Да и вообще родственно-династические отношения с точки зрения морали и ответственности, как показывает история, мягко говоря не идеальны.

— Если Вы хотите вдаваться в серьезный экскурс о монархических династиях — это один разговор. Другое — Николай II. Вы меня ставите в тяжелое положение, потому что Николай II причислен к лику святых, он — государь-мученик, и мне очень трудно говорить о нем объективно, с моей точки зрения, беспристрастно. Николай II был расстрелян...

— ...но прежде отрекся!

— О! Это самое главное! Это самое страшное, что им было совершено! Я думаю, что он не очень понимал исторические масштабы происходящего. Повторяю, я в трудном положении. Мне, как верующему, обсуждать, а тем более осуждать житие святых мучеников не очень к лицу. Николай II одна из самых трагичных фигур в русской истории. Но на ее примере дискредитировать идею монархии как явление, как институт невозможно!

Есть один очень простой внутренний тест на доверие к тем или иным историческим персонажам. Спросите себя: мы что, сейчас умнее всех, кто до нас жил на земле? Умнее Александра Невского?! Дмитрия Донского?! Пушкина?! Достоевского?! Толстого?!.. Нет! Но они, порой протестуя или выражая недовольство, никогда не покушались на незыблемость тех постулатов, по которым страна сама начала жить естественным путем тысячу лет назад, кровью, войнами... Почему я должен верить тому, кто мне вдруг скажет, что все раньше было плохо, и предложит взамен демократию или революционное собрание? Кстати, как ни парадоксально, Ленин в борьбе за власть и строительство нового был одним из самых реальных и безжалостно последовательных политиков. Либералы, Керенский... милейшие люди, думали больше о том, как бы им «рыбку съесть и в партию не вступить». Ленин же понимал, что это невозможно. Поэтому и ответил на белый террор красным. И будь здоров каким! Это чудовищно, но это и есть политическая воля, приводящая к результату. Важно, чья это воля и к какому результату она может привести.

— Кодекс строителя коммунизма не чужд духовным постулатам. Согласны?

— Да, это Евангелие, только без Бога. А как же может быть Евангелие без Бога?! Беззаветная любовь к вождю — это разве не религиозная любовь? А колхозы — это разве не соборность?..

— Что-то я не пойму, Никита Сергеевич... Так дали что-то все-таки взамен или не дали? Может, просто переформатировали веру?

— Не дали! Отобрали веру и заставили верить в другое! Но это «другое» — скоропортящийся продукт. Страна ведь до этого жила тысячу лет по своим законам. А потом только на страхе. Страх вынули, и все рухнуло!

— ...Ну уж какой там страх был в восьмидесятые-семидесятые...

— Был. И сейчас синдром этого страха существует. И когда его вынули, выяснилось, что больше держаться-то не на чем, почвы нет! Идея — скоропортящийся продукт! Если спокойно и с пониманием, не загоняя никого палкой в церковь, не кликушествуя, дать развиваться приобщению народа к религии — это и будет тем рецептом любви к своей стране, о котором вы спрашивали. Дети четырех-пяти лет сейчас по воскресеньям ходят с бабушками в храмы, ничего не понимая. В школе им будут объяснять, что и когда было, кто о чем говорил... Вот тогда, надеюсь, вырастет поколение, которое хота бы будет понимать основы тех нравственных принципов, по которым жила страна. Все же нравственные вопросы остались те же! Жизнь, смерть, страх, любовь к детям, уважение к родителям, алчность, зависть... Ничего же не изменилось!

Религия должна быть основой нравственного иммунитета человека. Она не отменяет ни компьютера, ни всего остального. Если человек будет иметь такой внутренний иммунитет, он может что угодно читать, куда угодно ездить... Имея такой иммунитет с детства, он будет потом сам решать, по какому пути идти. А если у него ни черта нет, он открыт как раковина, в которую втекает все подряд — он будет морально искорежен. Вот сегодня идет передача по «РЕН ТВ» про изменение пола... В час дня! Когда все могут случайно включить телевизор!!!

— Но ведь и Вы в 1990-е годы, где лежат истоки всякого рода телемерзостей, отметились в двусмысленном в этом смысле фильме. «Жмурки» разве не вода на мельницу чернухи?

— Абсолютно нет! Когда Балабанов предложил мне сыграть эту роль всерьез, я ответил: «Нет! Мне это неинтересно!» Но Балабанов ведь очень тонкий человек. В «Жмурках» Балабанов как бы поднялся над «Братом» и закрыл для себя эту тему жестким гротеском. Это был стеб над стебом. Вот это мне было уже интересно. Это очень тонкая штука, чтобы вся эта кровища не воспринималась реально. Это очень тонкая степень гротеска, которая в результате превращается в искусство. Когда меня спрашивают: «Зачем ты снялся в «Жмурках»?» — я отвечаю: «Я как-то увидел учетную карточку какого-то артиста, где была запись: «В отрицательных ролях не снимать». Он сыграл Ленина и закончился как многоплановый артист. А мне интересно все, я не хочу превращаться в собственный образ, который мне и так уже создали». Образ некоего барина, что ли...

Нижегородская область, июль 2009 г.

АЛЕКСАНДР ПРОХАНОВ

Проханов Александр Андреевич — главный редактор газеты «Завтра». Родился 26 февраля 1938 г. в Тбилиси. Автор романа «Последний солдат империи». Получил Бунинскую премию за подшивку передовиц «Завтра». Увлекается рисованием в стиле примитивизма, коллекционирует бабочек.

— После гибели Советского Союза его история подверглась остракизму. Но, согласитесь, Александр Андреевич, именно большевики первыми в нашей стране занялись вымарыванием истории?

— Да, действительно, старые большевики так и говорили: «Настоящая история началась в 1917 году. Все, что было до этого, лишь прелюдия к ней». Но, как ни парадоксально, именно Сталин, хоть и не до конца, но во многом, вернул в историческое сознание народа мысль, что история страны началась не в 1917 году. Именно Сталин вернул в русскую историю такие имена, как Невский, Суворов, Кутузов. Сталин был религиозным, а может быть, даже глубоко религиозным человеком, поэтому соотносил русскую историю с крещением. А раз соотносил с крещением, то соответственно признавал дохристианскую Русь.

Именно при Сталине начались бурные археологические раскопки русского неолита. Сталин считал, что русский язык должен стать главным языком планеты, и при нем были лингвисты, которые считали, что санскрит — язык во многом русский, а все остальные вышедшие из санскрита языки — испорченные русские. Короче говоря, Сталин понимал значение истории. Он понимал, что история — это не артефакты, не черепки, кости, надгробия или даже радиоактивные угли, позволяющие установить их возраст, а непрерывное сражение мифов.

— Вот-вот! И мифологизация отечественной истории тоже на совести советской власти. Что ж тут хорошего?

— Надо иметь в виду, что, конечно, исторический творец — это народ, он создает историю в войнах, переселениях, саморазрушениях, но есть метафизики истории, которые формулируют и создают исторические мифы. А вместе с ними над историей всегда работают крупные правители. Они все мифо-творцы. Одни мифы побеждают другие. Втаптывают их в грязь. Потом странной мистикой эти затоптанные мифы воскресают. И воскрешение мифов каждый раз сопровождается революциями. Социальными или духовными. В результате господствующие мифы отступают. И сами падают в грязь.

Поэтому, кстати, к истории России надо относиться бережно. С мифами надо быть осторожным. Силы, которые заинтересованы в развитии русской государственности, понимают, что разрывы исторического световода, постоянное высечение из истории тех или иных фрагментов, оказывание предпочтения тем или иным историческим периодам — губительны для исторической энергии как таковой. Сегодня, например, она не долетает до исторического цветка, который взращивается нашей страной. И цветок чахнет. Поэтому главная задача — слить все эти исторические потоки, свинтить места, где этот исторический световод разрушен.

— Не трудно догадаться, что речь идет о 1917 годе. Получается, что преемственность времен сегодня важнее для левых?

— Для всех, кто реально заинтересован в русском развитии. В этом смысле одна из самых важных задач — свинтить романовский период империи с советским. Найти формы такого соединения. А те, кто в этом не заинтересован, все время рассекают этот один из самых сложных моментов нашей истории. И битва за историю сегодня происходит именно на этом отрезке: последний царь — первые вожди и Сталин. Здесь идет драма, схватка. И, как ни странно, соединение романовской и советской истории проходит через странное соединение двух фигур: последнего царя-святомученика Николая II и Сталина.

Дело в том, что последним русским монархистом — именно монархистом, а не только монархом — был как раз Николай II. Царская семья ему изменила. Церковь продала. Мы знаем, как себя повел по отношению к царю народ. Армия? Мы знаем, сколько там было предателей, начиная с Алексеева. Все вместе они выдали Николая II на Голгофу большевикам. Поэтому Николай II был последним одиноким царем-монархистом. А Сталин, исторически, конечно, был первым монархом следующего периода. Ведь именно он воссоздал разрушенное в период Гражданской войны имперское пространство. Вернул в него классическую имперскую культуру. Далее. Празднование 100-летия со дня смерти Пушкина в 1937 году. Толстой. Вся классика. Памятник Долгорукому в Москве. Его дружба с патриархами. Поэтому преемственность двух империй посредством последнего русского царя и не венчанного на царство русского монарха Сталина очевидна.

— Не перебарщиваете со Сталиным-монархом?

— То, что Сталин одержал победу в 1945 году, сделало его помазанником божьим. Ведь это была священная война, священная победа. В центре которой фактически святой помазанник. Удивительно, но в современной церкви существует целое движение сталинистов. Монахи, старцы, батюшки, верующие образуют целую среду православных сталинистов. Вы, наверное, знаете об этих курьезах со стрельнинской иконой? (Икона с изображением Сталина в стрельнинском храме. — Прим. ред.). Отец Евстафий. Или отец Петр. Эти персоны просто вышли наружу, приобрели характер скандала, а на самом деле это огромное движение.

— Какие исторические несостыковки, на Ваш взгляд, есть еще в отечественном «историческом световоде»?

— Я убежден, что следующим отрезком такого рода истории будет отрезок 1990-х годов. Который, например, близкие мне люди отрицают начисто и хотят из истории его вымарать. Но это тоже неправильно. В следующем поколении, идущем за мной, обязательно найдутся философы, которые и этот период русской истории органически и метафизически впишут в глобальный исторический световод. Потому что история не может разрываться.

— Разовью немножко тему СССР. Редкий телеканал, начиная с 1990-х годов, не обходится без передачи, посвященной советской эпохе, а «Ностальгия», к примеру, полностью посвящена ей. Телеведущие

Молчанов, Парфенов, которых сложно заподозрить в симпатиях к советскому прошлому, вспоминают его быт, нравы, вкусы и, главное, атрибутику. В чем смысл этого феномена?

— Ну, прежде всего, вы сами сказали, ностальгия. Люди действительно испытывают ностальгию по этому периоду. Людям вообще свойственно испытывать сожаление по поводу любого утраченного прошлого. В Советском Союзе сожалели по поводу царского прошлого. Немцы — по поводу фашистского прошлого, хотя их за это и очень сильно бьют по башке. Ну, а поскольку наша телеиндустрия во многом развлекательная, она стремится потрафить и такого рода настроениям зрителей, хочет понравиться им за счет воспоминаний о Советском Союзе. Хотя, конечно, все они носят очень поверхностный характер. Тот же Парфенов никогда не станет воспроизводить советскую идеологию, а только ее топчет. А то, что он топчет ее на фоне советских реквизитов и коммуналок, ничего не меняет.

Но ведь есть же и другие примеры. Помните фильм «Мой друг Иван Лапшин»? Прекрасный фильм о советской эпохе. Там как раз на фоне всех этих коммуналок, на фоне чудовищно бедного послевоенного быта живет дух победившего народа, который пробивается через весь этот кошмар преступности и нищеты к грядущему свету. К космической мечте человека! В этом фильме режиссер таким вот образом обходится с атрибутикой послевоенной советской жизни, с этими коммуналками. И, между прочим, пафос этого фильма тоже, как и передач Молчанова — Парфенова, адресован другой реальности — брежневской — из сталинско-послевоенной.

— Почему в 1990-е стала модной апелляция к достижениям советской эпохи?

— Чем дальше мы уходим от советского опыта, тем отчетливей он проступает. Ведь надо понимать, что в самом Советском Союзе философия его предназначения была зашифрована, ее смысл был закамуфлирован, затерт, замылен, особенно после 1956 года. А как мы видим теперь, Советы предложили человечеству альтернативную форму бытия. Слагалось общество, небывалое по своей форме и сущности, которое было асимметрично всему тому, что демонстрировал мир. Это было общество, которое заявило, что оно готово основать свое бытие на принципах справедливости. Оно заявляло, что готово создать идеальный, по существу, райский социум. Социум, в котором бы отсутствовали все издержки, дефекты, все несовершенство, а осталось лишь совершенное бытие. Совершенный народ. Говорилось даже, что будет создаваться совершенное человечество.

По существу, советское общество было гигантским красным монастырем, в котором формировалось почти мистическое монастырское братство, ориентированное на сверхцели. На преодоление зла. А поскольку самое большое зло для человечества — это смерть, тема ее преодоления нашла отражение в мировоззрении «красных». Тем более что русские космисты уже глубоко занялись этой темой ранее.

Был же Циолковский, рядом с которым был Чижевский, а учеником Циолковского был Николай Федоров, который разрабатывал концепцию воскрешения из мертвых. Так что «красная» мистика была связана с тем, что задачей «красного» человечества было уничтожение энтропии — тепловой смерти. Победа над смертью в пределах Земли, в пределах Вселенной.

— Что конкретно Вы имеете в виду?

— Грубо говоря, советские должны были лететь в отдаленные, не погасшие углы Вселенной и зажигать там звезды. То есть советский опыт имел космическое измерение. Которое, конечно, было остановлено страшной войной. Но и сама война имела космический смысл. Она поддается только космической трактовке. Это было событие, соизмеримое с пришествием Христа. И жертва, которая была принесена Советским Союзом, — 30 миллионов жизней, соизмерима с Христовой жертвой.

Советский смысл, советская метафизика состоит в том, что Советы дерзновенно посягнули на то, на что никогда не посягали другие народы. А роль русских, находящихся в недрах этого проекта, колоссальна. Она, повторяю, космическая. Но сегодня нашему несчастному, сбитому с толку, потерявшему цели и ориентиры народу об этом рассказать некому. Напротив, ему сегодня объясняют, что прожитая им жизнь — историческая бессмыслица, причем как советская, так и вообще вся русская.

— Но ведь, как ни крути, «красная» попытка не удалась?

— То, что эта попытка не удалась, то, что этот проект в конце концов провалился, не отменяет его величия. Человечество обязательно попробует осуществить его еще раз. Человечество обязательно попытается еще раз построить общество на основах справедливости. В данном случае под справедливостью я имею в виду не социальную справедливость, как ее понимали советские, а универсальное явление, принцип, на котором основано мироздание. Движение планет вокруг Солнца и звездные материи.

Москва, август 2011 г.